В его ворота входят министры и придворные, обитатели неба, облаченные в шелка и парчу. Сам император изволит иногда прогуливаться до саду, наслаждаясь щебетом керамических птиц, проводя августейшим пальцем по струям ручейков, где блестят и посверкивают золотые рыбки из бронзы. В это время мы, садовники, должны быть невидимы, но горе нам, если император обнаружит на своем пути какой-нибудь изъян. Один мертвый воробушек на траве стоил головы нашему прежнему смотрителю садов… Однако и безупречное выполнение долга не вознаграждается: садовникам не дозволяется стареть, а потому в сорок лет их бесцеремонно выгоняют. Если нынешний кругооборот не замедлится, я скоро стану смотрителем, но я более не страшусь неизбежности. Ибо в тайне от всех я нашел в этом безупречном саду книгу.
Я подбирал соломинки, занесенные через стену осенним ветром, когда увидел алый язык ее закладки — он высовывался между двумя плитками, частично укрытый от взглядов кустом мимозы, искусно выкованной из латуни. Притворяясь, будто я проверяю, не запутались ли в его ветках соломинки, я опустился на колени и совком приподнял плитку, обнажив угол непрошеной гостьи. Не жалея усилий, я сумел выкопать книгу, освободить ее от мохнатых волокнистых корней, которые скрепляли ее с темной землей. Лишь секунду посмотрев на свою находку, я спрятал ее под туникой. Переплет был деревянный, от сырых тяжелых страниц пахло землей, дождем, прелыми листьями. Торопливо возвращаясь в свою каморку, я думал, как поступить с книгой. Отправить с мусором в костер по ту сторону садовой стены? Или отдать смотрителю, чтобы она следовала все выше через министров и придворных, пока не достигла бы императора, пополнив его библиотеку никем не читаемых чудес? Я не сделал ни того, ни другого и скрыл свою находку.
В укромные минуты я вынимаю книгу, и грубый переплет гудит в моих руках, точно улей. Когда я перелистываю книгу, мои пальцы прилипают к смоле. В шуршании страниц мне слышится ночное пробуждение сов. Буквы становятся жуками-светляками, которые с треском разворачивают крылья и, жужжа, взмывают в воздух. Эта книга — непроходимая чащоба слов, темный овраг, по которому бродят невидимые звери.
Пока я читаю, очередная страница желтеет, высыхает и осыпается на плитки газона, и я торопливо собираю ее прах и погребаю под плитками, там, где нашел книгу. Я читал все лето напролет, а теперь приближается время года, когда даже императорский указ не может остановить неизбежное. Это время, когда император спасается бегством в свой дворец далеко на юге, чтобы не видеть серого неба и деревьев, пусть даже искусственных деревьев, засыпанных снегом. Это время, когда мы должны неустанно сражаться со льдом и ледяной крупой, со ржавчиной и гнилью.
Я не сомневаюсь, что весной книга явится первым зеленым знаком пробуждения от белого зимнего сна, и белые замусоленные уголки ее страниц будут дрожать под прохладным ветром. Во время дождя я буду выходить под зонтом, чтобы увидеть нежные ростки и улиток на изящных прожилках. А потом я опять буду читать книгу — знакомую и совершенно новую.
Сначала я часто гадал, как книга попала ко мне, но вскоре мне надоело ломать голову над столь никчемными вопросами. Я знаю только, что листы книги попали сюда из другого сада, далекого, легендарного сада, тонкого, как бумага, сада, вьющегося на тысячи миль, будто стена лабиринта, которая не удерживает никого снаружи и ничто внутри. Сад, который я каждую ночь вижу во сне в моей каморке, и знаю, что он — настоящий, хотя и недостижимый. Его нет ни на одной карте, его нельзя увидеть, но когда вы нежданно пройдете сквозь его мерцающую зеленую завесу, вы узнаете его и запомните. И настанет миг, когда все ваши чувства затрепещут от прохладной влажной радости.