Поначалу медленно и нерешительно, но с каждой новой попыткой все больше входя во вкус, начала осваивать новое непаханое поле литературная критика. С годами множились интерпретации, порой весьма экзотические: от политической, религиозной и мистической (эти, конечно, расцвели, в основном, в эпоху горбачевской перестройки) — до попыток утвердить роман Булгакова в русле соцреализма и новомодного «почвеничества». Этот диапазон ширился, пока, наконец, критика не осознала факт, очевидный уже первым читателям романа. Оказалось, что роман-то един, но представляет собой искусно приготовленный многослойный пирог из чередующихся смысловых и идейных пластов. И каждый читатель читает одну и ту же книгу, только раскрыв ее на своем уровне — в меру собственной эрудиции, литературной и общекультурной.
Первым, на мой взгляд, этот подход к роману Булгакова серьезно обосновал недавно ушедший от нас Александр Исаакович Мирер. Читатели «Если» хорошо знают, что известный отечественный писатель-фантаст в последние десятилетия жизни активно занимался литературоведением, выступая в этом амплуа под псевдонимом А. Зеркалов. И самым значительным трудом А. Зеркалова стала так и не изданная на его родине монография «Евангелие Михаила Булгакова» (1984, США). В этой книге тщательно проанализированы все возможные литературные и научные источники, доступные Булгакову в процессе работы над романом, а также общий куль-турно-исторический контекст, в котором создавался роман.
Оказалось, что роман Булгакова, как и предрекал его герой, скрывает в себе множество сюрпризов — по нескольку на каждом уровне восприятия текста.
Действительно, одни прочли в романе всего лишь увлекательную фантасмагорию о визите в Москву дьявола со свитой. Другие — едкую, почти диссидентскую политическую сатиру. Третьи — своего рода прообраз «городской фэнтези» (хотя, разумеется, при жизни Булгакова такого жанра еще не существовало). Четвертые — пронзительную, совершенно фантастическую историю настоящей любви («За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!»). Пятые — трагическую судьбу художника-творца, не понятого обществом. Шестые — произведение христианское, литературную иллюстрацию к евангельским текстам. Седьмые — произведение, напротив, богоборческое, спорящее с указанными текстами. Восьмые — произведение мистическое, демонологическое, полное сакральных тайн и загадок. Девятые насладились высокоинтеллектуальной литературной игрой с зашифрованными намеками-отсылками к произведениям мировой литературы… Список можно продолжать еще долго.
На самом деле, как мне кажется, в этой многослойной книге присутствует все вышеперечисленное. Но, как в современной компьютерной игре, рассредоточено на разных «уровнях сложности», так что каждый конкретный читатель находит в романе Булгакове что-то свое, соответствующее собственному уровню.
Поясню это на примере «ершалаимских» глав.
Большинству советских читателей, да и многим нынешним, знакомым с Писанием понаслышке, эти главы кажутся всего лишь литературным переложением евангельской притчи о суде над Иисусом Христом и его распятии. Взору тех, кто открывал тексты Евангелий, предстает история совсем иная: более чем странная, если не сказать — еретическая, если рассматривать ее сквозь призму христианских канонов. В этой истории Иешуа — никакой не Богочеловек, а Воланд — никакой не Сатана; да и автор романа предстает человеком почти неверующим, хотя и происходившим из семьи профессора богословия. Переход еще на один уровень сложности, для которого требуется знание теологической литературы, в частности, суть и эволюция споров об историчности Христа, откроет перед читателем новую притчу. А те, кто знаком еще и со священными книгами иудаизма — Торой и Каббалой, — увидят все в той же истории Иешуа и Понтия Пилата неожиданный поворот, недоступный всем ранее перечисленным категориям читателей… И так далее.
То, что книги, как люди, проживают собственные жизни, не является откровением. Роман Михаила Булгакова прожил жизнь, по драматизму не уступающую биографии его автора: пережил и забвение, и угрозу своему существованию, и блистательный успех, и хулу, и моду, и почти обожествление, сменившееся безразличием нового — не читающего вовсе — поколения. Этой книге грозили власти и толпа экзальтированных фанатиков, сплетни, домыслы, мифы, болезненные хирургические операции цензоров и холодное прозекторское любопытство критиков.