Тогда он и придумал Дини — бестелесное существо, вместившее в себя лучшее из его души. Ведь было там лучшее, была и нежность, и честность, и доброта, и любовь, и мечты. Но все это так глубоко спряталось, что смогло выбраться в мир лишь в чужом обличье.
С Дини можно было говорить обо всем на свете. Он все понимал.
— Ты все понимаешь, — сказал ему старик, продолжая глядеть на вершину небоскреба. — Ты понимаешь даже то, что я перестал быть человеком. Правда?
— Ты не перестал быть человеком, — ответил Дини.
— А как иначе это назвать? — удивился старик. — Я ни с кем не разговариваю уже несколько месяцев. Я даже забыл, как это — разговаривать с кем-то. Я стараюсь никого не замечать, не слышать и не видеть. Неделю назад вон там, не перекрестке, автобус задавил ребенка. А я сидел на этой скамейке, курил и смотрел, как его останки грузят в труповозку. И мне было совершенно наплевать!..
— А если бы там был не ребенок, а собака? — усмехнулся Дини.
— Я бы плакал, — сказал старик. — Мне было бы очень грустно и жалко, если бы там была собака.
— Выходит, ты все-таки способен что-то чувствовать?
— Но не к людям.
Дини усмехнулся:
— Разочарования такого масштаба, какие испытал ты, переносить вообще крайне тяжело. Удивительно, что ты не покончил с собой. Чтобы с этим жить, нужна смелость. Или отчаяние. В тебе есть и то, и другое. И еще море ненависти, которая помогает тебе выживать. Людей ты ненавидишь. Но ведь любишь же ты кого-то? Пусть собак и кошек. Но любишь. А значит — ты еще человек.
Старик улыбнулся. Улыбка вышла такой грустной, что от нее сразу помрачнело небо.
Он все еще смотрел на вершину небоскреба, на маленькое окно, завешенное желтой шторой.
— Я не могу больше так жить, — сказал он. — Господи, забери меня к себе…
«…Господи не могу больше забери меня к себе ну пожалуйста вытащи меня из этого кошмара спаси мою душу если не можешь спасти тело мне плохо плохо плохо…»
Старик вздрогнул. Это было похоже на эхо его слов, только гораздо более темное и тоскливое, и донеслось оно неизвестно откуда. Чужая мысль. Очень яркая, как вспышка, короткая и страшная. Вспыхнув, она сразу угасла, и старик не успел понять, кто же был ее источником. Ведь никого вокруг.
Он огляделся. Дини молчал. Все кругом краснело багрянцем, даже вечерние облака. Розовый кристалл небоскреба слева освещало солнце, и он казался на фоне синевы ярким, рельефным, с разноцветными гранями. То самое окно ничем не отличалось от других и было далеким и крохотным. Но на мгновение старику почудилось, что именно оттуда, из этого окна, и донесся крик о помощи.
— Какое мне дело, — буркнул он, отводя глаза. — Очередное двуногое.
«…Господи сколько можно что же мне делать…»
Эта вспышка оказалась короче, но ярче, словно костер полыхнул, прежде чем погаснуть.
— Нет, ну так не пойдет, — старик снова уставился на окно, не понимая, как преодолел этот отчаянный голосок такое расстояние. Ведь далеко! Не одна сотня метров!
Раньше, для того чтобы проглотить порцию грязи из чьей-нибудь души, он должен был находиться рядом, максимум в десяти шагах. Неужели способность читать чужие мысли начинает развиваться?..
Испугавшись, он посидел, успокаивая сердце. Нет, вряд ли. Иначе мозг просто затопила бы хлынувшая со всех сторон человеческая мерзость. Нет. Только один голос. Просто он очень, очень громкий…
Внезапно он подумал о ней и увидел ясно ее лицо, молодое и испуганное. Она стояла с той стороны желтой шторы и смотрела вниз, на красно-зеленый темный парк, и даже слез не было в ее огромных глазах. Только боль, тоска и ужас.
Ее обидели, так обидели, что боль душевная оказалась сильнее любой физической боли, она прорывалась стоном сквозь стиснутые зубы, утекала в небо, просачиваясь сквозь толстые стены, проливалась через щели пола на нижние этажи, разбегалась волнами в космосе и на земле.
Старик сжался, ощутив эту боль почти как свою.
— Предательство, — пробормотал Дини у него в голове. — Да, предательство. Только после него бывает так больно.
— Но… — старик нахмурился, — почему?
Дини хихикнул:
— Разве ты этого не знал?
— Меня никогда не предавали.
— Но ТЫ предавал.
Его передернуло. Да, он предавал. Точнее, это был всего один раз — когда серьезно. И еще несколько — по пустякам.