А вообще-то, эти две самые прекрасные, преданные друг другу пары съезжались иногда в Комарове, в Доме творчества писателей, где им было хорошо общаться. Часто с нами по заливу (зимой) гулял и Сергей Александрович Снегов: еще один замечательный человек, галантный кавалер, великий знаток поэзии — в этом они с Вадимом Сергеевичем могли состязаться часами. К моему горчайшему сожалению, фантастику Снегова я не понимала и не принимала: мне очень близок был ответ одного из читателей на нашу анкету: «Главное в фантастике — ее правдивость, основанная на изучении жизни… Меньше надуманных, безжизненных ситуаций…» А Сергей Александрович в своих произведениях был неутомим именно в изобретении самых необыкновенных форм жизни и «нежизненных ситуаций». На мой вкус — тут был перебор. Он со мной не спорил и оставался предельно деликатным и нежным кавалером, услаждавшим слух дамы прекрасными стихами. А уж насколько его судьба была полна тяжких испытаний!.. Я ничего не могу добавить к тому, что он написал в своей книге: там и конструкторские бюро, и ГУЛАГ, и «шарашка», и жизнь впроголодь. Но до чего же жизнерадостным человеком он всегда был! Эти «старики» (они были старше по годам, но оставались молодыми, прекрасными), прошедшие страшные испытания сталинщиной — к ним надо отнести и Ю.Давыдова, валившего лес под Воркутой, и Быстролетова, нашего разведчика, чуть не погибшего на дальневосточных золотых приисках, — всегда поражали меня жизнелюбием, стойкостью и верой… в счастливое коммунистическое будущее страны.
И все они были из Ленинграда — кроме Сергея Александровича, одессита и странника. Вообще, надо сказать, Ленинград по своему значению для советской фантастики примерно то же, чем была в свое время Одесса для советской литературы. Этот город дал нам лучших писателей-фантастов, он стал — во многом благодаря деятельности Бориса Стругацкого, а ранее Дмитревского и Брандиса, которые своими выступлениями в периодике, предисловиями в книгах и просто неравнодушным отношением к фантастике многое сделали и для ее становления, и для спасения ряда книг — центром создания фантастики. Не говоря о Стругацких и о писателях, чьи имена уже упомянуты здесь, в Ленинграде работали Г.Гор, А.Шалимов, начинали и продолжают творить О.Ларионова, Ф.Суркис, А.Балабуха, потом появились А.Столяров, С.Логинов, В.Рыбаков… да всех и не упомнишь. И творчество этих людей по духу своему питерское, особенное: то ли писательская школа виной тому, то ли белые ночи, но поэтический флер, чуть-чуть мистики присутствуют в их творчестве и отличают их от произведений московских, или киевских, или сибирских авторов — так мне кажется.
* * *Надеюсь, мне удалось хотя бы отчасти передать, как жилось и работалось в эру шестидесятых в редакции фантастики в «Молодой гвардии». Мы были тогда молоды, полны надежд, сил и идей. Нам было хорошо. Но уже в начале 70-х повеяло холодом. Не могу вспомнить, когда именно и из-за чего я это почувствовала. Пожалуй, события в Чехословакии 1968 года. В январе этого года я с делегацией от Госкомитета по печати СССР была в Праге на переговорах по поводу издания советской — в Чехословакии и чешской и словацкой литературы — в СССР. Я чувствовала напряжение, сопротивление чешской стороны всем предложениям Москвы. Мне причины таких отношений были не очень понятны, да я и не особенно над этим задумывалась. У меня шла в это время своя жизнь: я была впервые за границей, и меня поражала свобода в поведении чехов. Нас поселили на даче за городом, и как-то утром, выглянув в окно, я увидела, как «важный» человек, писатель, носится с собакой среди деревьев, хохочет, играет с нею — меня почему-то поразила эта сцена, они с собакой будто символизировали раскованность и свободу, такую редкую у нас. Она чувствовалась во всем: в одежде, в манере разговаривать, в отношении с прислугой — шофера приглашали со всеми за стол во время поездок по стране. И нигде никакого хамства! Словом, я влюбилась в чехов, в их страну. И вдруг — август 1968-го, танки, наши оплеванные солдаты на улицах Праги. У нас в редакции — или в редакции иностранной литературы, где мы тоже пили чай — только и разговоров было, что об этих событиях. Мы ужасно переживали, возмущались, не могли понять, зачем, кому это нужно.