«Что ты думаешь об этом месте?» — спросил один, сыто рыгая.
«Еда здесь неплохая», — уклончиво ответил другой и радостно закричал, увидев еще двух принесенных кем-то человеческих детенышей.
Сильно пахло страхом.
Дети мертвецов отбрасывали жирными руками волосы и шли в пляске вокруг костра. Смутные отсветы на каменных стенах и в дымном воздухе весело плавали, как отражение улыбок.
«…я полон страха…
…у меня нет сети и ножа…
…четыре ветра от костров, ни один не освежает…
…мне не выроют глубокую яму и не забросают меня камнями…
…на вертеле, как животное, съедят, оторвав правую ягодицу, а остатки догрызет Господин преследования…
…день — это вздохи, ночь — это вздохи…
…Дети мертвецов обнажают свирепые клыки…
…Дети мертвецов вырывают внутренности женщины Илау и расчленяют тело на части…»
«Эхекай-охекай!»
Хутеллушу всегда нравилась Илау.
Тучная от недоедания женщина помогала ему.
Она растирала краски и приносила вкусное. Правда, не разрешала трогать руками свои тяжелые груди.
Приросший к камню Хутеллуш сильно жалел Илау.
«Эхекай-охекай!»
Потом Дети мертвецов насытились.
Они скоро уйдут, наверное, подумал Хутеллуш.
Подобно летучим мышам, скоро они уберутся во тьму.
Тогда в пещеру прокрадутся гиены. Своими чудовищными желтыми зубами они отполируют каждую брошенную на пол косточку. Они раздробят и переварят даже каждую трубчатую кость. Только маленькие обломки костей останутся на пыльных каменных плитах под грубыми изображениями мамонтов, возвышающихся над травами, как мохнатые стога.
Сеттх был.
Шапсу был.
Сепишту был.
Они привели Людей льда и убили Детей мертвецов, сытно уснувших.
Заодно хотели убить Хутеллуша, но в тот день триба впервые за много лет добыла настоящего мамонта, провалившегося в жидкий ил у берега. Холгут, наверное, долго пытался вырваться, потому что совсем изнемог.
Лежа на боку, почти не дышал.
Когда рыжего добивали, он вздрагивал, но не стонал.
Под солнцем, с остывшими в жидком ледяном иле ногами, залепленный сохнущей грязью, холгут лежал в трясине несколько дней. Вокруг ходили волки, лиса тявкала с берега, рылась в листьях, но, увидев оборванцев с копьями, сразу убежала. Охотники, боязливо оглядываясь, не приближаются ли другие холгуты, отрубили рыжему левую заднюю ногу, шею, язык, всякие другие вкусности и принесли в пещеру горы мяса и жира. Заодно поджарили на вертеле двух самых наевшихся Детей мертвецов. Только Хутеллуш отказался попробовать чужих, потому что недавно они съели тучную женщину Илау.
Раздавались голоса.
Возвращались прятавшиеся в лесу женщины.
«…с коротким топотаньем пробежала похожая на Пушкина овца…»
Вождь, оторвав кусок поджаренного на огне мяса, пожевал его.
Оставшееся бросил Хутеллушу, но певец Нового лишь беспомощно раскрывал беззубый рот.
Кусок упал в стороне.
Хутеллуш не мог дотянуться.
Мешал неподъемный камень, державший его за ягодицу.
«…поэт — как альбатрос: отважно, без усилья, пока он в небесах, витает в бурной мгле, но исполинские невидимые крылья в толпе ему ходить мешают на земле…»
Подползла покрытая плесенью черепаха.
Шея совсем сморщилась. Клюв царапал пол пещеры.
Откинутая рука умирающего Хутеллуша легла на плоский, побитый временем, обросший пористыми треугольными ракушками панцирь. Усталая ладонь легла на смутный отпечаток, оставленный художником Нинхаргу, жившим несколько тысячелетий тому назад.
Дети мертвецов
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти все мимо, мимо…
Апшур был.
Зря ходящий был.
Праздный скиталец был.
«…мохнатый шмель — на душистый хмель, мотылек — на вьюнок луговой, а цыган идет, куда воля ведет, за своей цыганской звездой…»
Шел, куда глаза глядят.
Бесшумно перепрыгивал ручьи.
Лисёнок, рывшийся в листве, поднимал голову.
Белая сова, не поворачиваясь, глядела на праздного скитальца — шея крутилась, не зная преград. Правда, было тихо. Не трубил белый мамонт Шэли, псих носорог не делал больших куч, и Большое копье напрасно ожидало охоты в глубине пещеры, давно обжитой Людьми льда.