— Картина была создана примерно в 1900 году по вашей системе отсчета, в популяционном кластере Европы под названием Живерни. У Моне там был дом. Этот сад он рисовал много раз…
— Во Франции, — рявкнул он.
— Извините?
— Живерни находится во Франции.
Пауза.
— Вы хорошо себя чувствуете, сэр? Мне кажется, что я вас огорчил.
— Огорчил? — буркнул он. — Нет, просто я чертовски стар.
— Я прекрасно понимаю, что получение сведений о вашей родной культуре от обитателя другого мира…
Что? Может вызвать желание выпотрошить его?
— Мне надо присесть, — сказал он, подходя к скамье с подушками в центре комнаты. Эта галерея была построена так, чтобы воспроизводить земной музей — белые оштукатуренные стены, гладкие паркетные полы, потолочные лампы, повернутые так, чтобы подсвечивать каждый экспонат. И, слава Богу, мебель, чтобы дать отдых усталым ногам посетителей. Однако картины были развешены слишком близко друг к другу, словно громадный коллаж от пола до потолка. Впечатление усиливала и мешанина периодов и стилей: жестянки из-под супа Энди Уорхола приютились рядом с любительской на вид картиной, изображающей собаку. Та, в свою очередь, соседствовала с картиной «Святой Франциск и птицы» кисти сэра Стэнли Спенсера, а над ней висела фотография какой-то американской горы, сделанная Анселем Адамсом. Только Моне располагался более или менее отдельно, и то, наверное, потому, что в стену за картиной была вмонтирована дополнительная система безопасности.
— Внуки заставили меня пообещать, что я сфотографирую для них эту чертову картину, — пропыхтел он.
Под кожей Вита затрепетал пузырек жидкости. Судя по подсказке Эммы, это означало удивление.
— Так вы прилетели не… у вас не было желания ее увидеть?
Держи эмоции под замком, старина, напомнил себе Кристофер.
— Не люблю я эти импрессионистские штучки, к тому же я однажды видел ее в Лондоне. Я больше люблю скульптуру. И прилетел ради цебсианских скульптур.
— Понятно. Значит… она вам совсем не нравится? — Глазные стебельки гида дрогнули. — То, как она поблескивает, переливается? Эти оттенки зеленого…
— Да нет, нормально. А тебе, как я понял, она по душе?
— Я нахожу ее необыкновенно естественной, — признался Вит. — Цебсианское искусство такое формальное… Я захожу сюда каждый раз, когда появляюсь в музее. Родители показали мне картину в тот же день, как ее сюда доставили.
— Когда это было? Лет десять назад, не меньше?
— По вашему исчислению времени. Нандивцы продали ее музею после… — Вит внезапно смолк, и Кристоферу на сей раз не понадобилась подсказка Эммы: он сам понял, что пауза вызвана смущением.
— А, после той истории с лондонским «Ллойдом»? — Он сумел произнести это небрежно. Национальная галерея предложила музею Нандивы Моне и еще четыре другие картины для временной экспозиции. За их аренду инопланетяне заплатили какую-то смехотворную сумму. Полюбовное соглашение — как, наверное, сочли вечно нуждающиеся в средствах кураторы галереи.
К сожалению, неумение читать мелкий шрифт культурных различий привело к катастрофе. Для нандивцев слово «временно» означало «неопределенно долго».
Галерея пятнадцать лет пыталась вернуть «Белые кувшинки». И тут какому-то умнику пришла в голову идея подать страховой иск с требованием компенсации за то время, которое картина пробыла на другой планете. Идея, возможно, вполне разумная… но когда «Ллойд» оформил и передал музею чек, нандивцы продали ее с аукциона на Цебс, дабы выплатить запрошенную сумму.
Порывшись в жилетном кармане, Кристофер вытащил коробочку с желатиновыми капсулами, выбрал помеченную «пустышку» и сунул ее под язык, потом осторожно помассировал левую подмышку, якобы избавляясь от боли.
— В наши дни делают только две пересадки сердца, а потом списывают, — прокомментировал он свои действия, предположив, что инопланетянин, сблизив многочисленные глаза, тем самым проявил к ним интерес.
Предположение оказалось неверным.
— Здесь не обсуждают личную медицинскую информацию, — ворчливо сообщила Эмма, но прежде чем Кристофер успел принести извинения, Вит заговорил сам, вынудив Эмму переводить.
— Все в порядке. Мы не такие уж и закостенелые, как это представляют ваши программы. — Под глазами у него появилась прежде невидимая расщелина, за которой оказалось огромное пустое пространство, окаймленное острыми черными зубами. — Я не оскорблен.