— А что вы дадите взамен?
— У нас ничего нет.
— А твой нож?
Водянистые глаза Джона Гоута стали совсем бесцветными, как алмаз в воде:
— Нож я не могу отдать. Он мой.
— Как вы сюда добрались?
— Пересекли лес.
— Через перевал?
— Мы прошли его.
— На такой вот ноге?
Джон Гоут кивнул. Он не хотел спорить.
— Мы ничего вам не дадим, — решил старший старатель. — Ни алмазов, ни золота.
Все выглядели сильно истощенными, но их было четверо, и все вооружены зазубренными мачете.
— Но ведь камней и золота здесь много.
— Так много, что вам не унести и малой части, — подтвердил старший. — Но как ты на одной ноге пришел к городу? — упрекнул он Джона Гоута. — И покачал головой: — Я не знаю, как ты пробирался через лес, но отсюда ты не уйдешь. Ты никогда больше не увидишь реку. — Он действительно не понимал, как это можно в ужасный сезон ливней пересечь джунгли на одной ноге. — Тебе, наверное, помогает дьявол, — догадался он. — Но отсюда ты не вернешься.
— Чего вы хотите?
— Нож и негритенка.
— Зачем вам негритенок?
— Он понесет груз. Он много может нести?
— Много.
— Ну вот, клянусь дьяволом, мы договорились, — лениво сплюнул старший.
Как молчаливые индейцы на стене, он тоже обо всем знал заранее. Четыре тяжелых зазубренных мачете подсказывали ему правильную правду.
— У тебя только одна нога, — сказал он Джону Гоуту. — Зачем тебе богатства? Отдай нож и негритенка, и мы сразу уйдем. У нас все готово для того, чтобы уйти отсюда. Мы давно ждали кого-то, кто бы помог нам. Если хочешь, мы убьем тебя и твоего приятеля, — дружески кивнул старший старатель. — В мертвом городе жить нельзя. Даже дрова золотые. Мы отламывали золотые яблоки и ветки, но сад большой, можете сами проверить. Если договоритесь… — он кивнул на стоящих высоко на стене индейцев. — Они, наверное, вас пропустят…
И метнул мачете.
Зазубренный нож попал Нилу в висок.
Еще два мачете полетели в одноногого. Он, конечно, был бы убит на месте, но произошло чудо, о котором мечтали покойные чиклеро. Руки ефиопа стремительно и страшно вытянулись, как мягкие ленты только что сгустившегося латекса, и на лету перехватили ножи.
Старатели попятились.
— Клянусь дьяволом, мы не будем брать этого негритенка!
— У вас есть продукты? — спросил одноногий, ища пульс у навзничь опрокинувшегося ирландца.
— Совсем немного.
— Отдадите нам все продукты, — угрюмо сказал одноногий, отпуская тяжелую, уже холодеющую руку Нила. Он старался не смотреть на оборванных старателей, потому что страстно хотел убить их. — И понесете наш багаж к реке.
В конце концов, решил он, проще будет убить старателей на реке.
— Абеа?
Джон Гоут обернулся.
Ефиоп глянул в его водянистые глаза.
Как всегда, он ничего не сказал, но по странному, как бы ввинчивающемуся в сознание взгляду одноногий понял, что чудо произошло. Это так. И будет много золота и алмазов. А старатели послушно понесут груз. Если Джон Гоут не сможет идти сам, они понесут его на плечах или на носилках.
Так он подумал.
А ефиоп сошел с ума.
Бросив пойманные мачете, он упал в жидкую грязь.
Он вскрикивал и бился, как в конвульсиях. Он всхлипывал, он так стонал, что один из старателей заплакал. Он катался, расплескивая грязь, и, весь вывозившись, со стоном бросился в озеро, распугав массу ядовитых змей и взмутив чистую воду. Фонтаны донного ила стремительно поднялись над поверхностью. Ефиоп всплывал и вновь уходил под воду, смертельно пугая старателей.
Только молчаливые индейцы на стене ничему не дивились.
Всех сковало дыхание сущности — тен.
К зиме немец загнал Семейку в самые низы реки Большой Собачьей.
Спускаться ниже было опасно — люди замерзнут. Там ни дров, ни еды, ни зверя, даже лихого. Морозы стеклили мелкую воду у берега, стреляли рвущейся голой землей, на перекатах звенели льдинки. На тяжелом округлом коче — судне, приспособленном для плаваний даже среди льдов — Семейка добрался до уединенной протоки, хитро закрытой с одной стороны скалами, с другой имевшей выход на сен-духу — темное, уже высветленное снежком пространство тундры. Ждали, что немец до настоящих морозов спустится к крепостце, всяко укрепили подход, выставили в сторону реки пушку. Но вместо судов со стрельцами до ледостава течением принесло плот. На нем виселица. На веревке истлелый мертвец, умело расклеванный стервятниками. А у ног мертвеца — заледенелый от страха и холода обыкновенный казенный дьяк, крепко скрученный, но почему-то не повешенный. Вороны пытались клевать и дьяка, но он махал свободной рукой, тем и остался жив.