Оппенгеймер замолчал, потому что хозяин дома, сперва было предоставивший нас самим себе, вновь обозначился рядом. Подойдя к стене, он снял оттуда ту самую фотографию, о которой мы только что говорили, и протянул нам.
В этом движении не было ничего от жеста поклонника, прикасающегося к портрету своего кумира. И я, и Оппенгеймер без слов поняли: тут что-то другое.
— Это Джошуа, — просто сказал старик. — Наш сын.
Мы не находили нужных слов. Хозяин выжидающе смотрел на нас.
— Йешуа? — вот так, с учетом двойного акцента, прозвучало это имя в американо-германских устах моего друга. Впрочем, он тут же сделал поправку: — Джошуа из Миссури? Это ваш сын?!
— Ее сын. — Уголки губ старика чуть дрогнули. — Я к его появлению на свет не имею никакого отношения.
Он передал фотографию мне.
— Вы хотите сказать, что ваша супруга — его мать? — Мой друг никак не мог скрыть охватившей его растерянности. При этом в его голосе — что теперь уже выглядело совсем неуместно — вдруг прозвучали враждебные нотки.
Лиза, жена Оппенгеймера, приняла фотографию у меня. Внимательно всмотрелась в нее. И явно пришла к иным выводам, чем ее муж.
— Что, собственно, ты имеешь против него? В конце концов, человек призывал к миру и прекращению насилия — или тебе это кажется слишком банальным?
— О, женщины! — Оппенгеймер шутливо вскинул ладони, словно защищаясь. — Нет, мне это не кажется банальным. Особенно когда такие проповеди превращают солдат в дезертиров, а страну ставят на грань гражданской войны.
Лиза покачала головой:
— Знаешь, дорогой, по-настоящему убедительные призывы к прекращению ненужной стране войны, к простой и скромной жизни, к гармонии с природой — это такие вещи, которые ухитрились не устареть за последние две тысячи лет.
— Конечно, конечно, — ее супруг все еще старался обратить разговор в шутку. — Ты, я вижу, в юности входила в число его поклонников, дорогая?
— В то время я заканчивала колледж в Сан-Диего, — Лиза была абсолютно серьезна. — Но окажись я поближе к Вашингтону — непременно посещала бы его, как ты называешь, проповеди. И вообще, если хочешь знать, имей Никсон на ту пору хоть немного меньше влияния и денег на предвыборную кампанию, эти «проповеди»…
— Ну, знаешь, это уже чересчур, — теперь и Оппенгеймер оставил шутливый тон. — Он пошел «вразнос» — не против демократов или республиканцев, а против всех. И, если хочешь знать, не против войны — но против миллионов рабочих мест. Во всяком случае, так это тогда звучало…
И тут они оба осеклись, осознав, что затеяли свой диспут не ко времени и не к месту.
Старик потянулся за фотографией. Лиза поспешно вернула ее хозяину.
— Я не совсем понял, о чем вы сейчас говорили, но вы явно с кем-то путаете нашего Джошуа. — Он бережно пристроил венок на прежнее место. — Я бы не назвал нашего мальчика главой секты. Кроме того, тот человек был убит тридцать с чем-то лет назад, я правильно понял? А Джошуа сейчас жив, здоров и даже неплохо обеспечен. Какое-то время назад, когда мы нуждались, он присылал нам деньги. Но это было давно. Сейчас нам мало что нужно…
Старуха, бесшумно сидевшая в углу комнаты (мы даже забыли о ней), могла видеть движения его губ. Она вдруг резко выпрямилась, и руки ее быстро заходили в воздухе — слова на языке жестов.
Старик кивнул, видимо, принимая доводы супруги.
— Вы уж извините, но у нее свое мнение на этот счет. В каком-то смысле нашего сына действительно можно назвать главой… общины, причем очень обширной. Он занимается… ну, скажем, целительством — не знаю, как это точнее назвать. Его сторонники утверждают, что он буквально творит чудеса. Не знаю… Но он, конечно, и в самом деле совершенно необычный человек.
Его жена, стоя напротив, неотрывно читала по губам. Сделав несколько жестов, она снова вступила в разговор.
— Она говорит, что он Мессия. И люди нового тысячелетия убедятся в этом, — перевел старик. — Насколько я знаю, многие разделяют это мнение. Из тех, кто считает Джошуа святым…
Старик поправил вырезку из «Newsweek», так что фотопортрет теперь снова висел абсолютно ровно.
— Может быть, — согласился он, — все может быть… Во всяком случае я не спорю.
Он бросил еще один взгляд на фотографию в круглой рамке венка.
— У меня нет собственного мнения по этому поводу. Возможно, будь он моим сыном… Но он не мой сын. А в детстве, когда он рос в нашем доме… ну что я могу сказать? Тогда он был таким же, как и все остальные мальчишки.
Старик (только сейчас я подумал, что до сих пор не знаю ни его имени, ни фамилии) опустился было на диван — но ему тут же пришлось повернуться к глухонемой, возобновившей жестикуляцию.