А еще очень многим фантастам хочется «поиграть в мейнстрим».
Впрочем, как раз Лукьяненко с ним давно накоротке и активно использует приемы современной прозы «основного потока» в своих произведениях. А значит, для нового романа требуется более сложный путь, и автор предъявляет текст в стилистике «Четвертой волны», чьи произведения всегда тяготели к мейнстриму, но в большей степени опирались на традиции русской классической прозы.
Поэтому героем романа становится ничем не примечательный менеджер ничем не примечательной компьютерной фирмы, да и имечко у него тоже ничем не примечательное — Кирилл Максимов. Обычно персонажи Лукьяненко либо обладают, либо практически сразу обретают необычные способности, и с первых же страниц их закручивает вихрь событий, в результате которых герой вынужден взять на себя ответственность за судьбы мира. Здесь же писатель гиперболизирует (скорее, гипоболизирует) традиционную для русской литературы тему «маленького человека»: Кирилл в первой трети «Черновика» и впрямь становится незаметным. Его перестают узнавать друзья и знакомые. В его квартире поселяется посторонняя девушка. Его забывают родители. Записи о нем исчезают из домовых книг, его паспорт рассыпается в труху.
Герой мечется в тщетных попытках осознать происходящее, но даже писатель-фантаст, в дом которого Кирилла заносят поиски истины, в состоянии лишь показать, как эту ситуацию описали бы коллеги по перу — с ассоциативно узнаваемыми фамилиями Глобачев, Чудов, Велесов, Дромов, Охотников… В этом ряду под именем Зарова фантаст поминает и самого Лукьяненко, предрекая герою обретение всемогущества и последующий отказ от него.
Вариант Зарова оказывается пророческим: герой действительно обретает всемогущество. Локальное, в рамках своей функции — быть таможенником между мирами. Вся процедура «исчезновения де-юре» была нужна функционалам (то ли секте, то ли правящей Вселенной касте), чтобы сделать из Кирилла «своего», вменив ему в обязанность охранять столь же непримечательную пятигранную башню на северо-востоке Москвы. Но оказывается, что из каждой грани этой башни может отвориться дверь в один из параллельных миров. В какой именно — зависит уже от самого Кирилла.
Подобных башен много, ими давно в своих целях пользуются сильные мира сего. А поддерживают систему в порядке функционалы — полицейские, врачи, даже хозяева гостиниц…
Это не спойлер, это лишь завязка, с которой начинается головокружительный, в духе прежнего Лукьяненко, калейдоскоп событий. Герою предстоит многое узнать и осознать. Например, задуматься над поиском национальной идеи для здешней России. А также понять, что же все-таки есть «черновик» — он сам с навязанной ему функцией, миры, двери в которые ему предстоит «выспать», или же наша Земля?
Лукьяненко неоднократно признавался, что для него самая удобная форма произведения — это роман-дилогия. Вот и «Черновик» — лишь первый роман дилогии. Несмотря на то, что сюжетно он вполне самостоятелен, неожиданная развязка оставляет довольно много незавершенных линий для второй части, которая, скорее всего, будет называться «Набело».
Дмитрий БАЙКАЛОВ
ПУБЛИЦИСТИКА
Евгений Лукин
Враньё, ведущее к правде
Теперь я вижу, что был прав в своих заблуждениях.
Читатель уже привык находить имя Евгения Лукина в разделе «Публицистика». Однако отнюдь не потому, что писатель окончательно перекинулся в чуждый стан, пытаясь стыдливо отклеить ярлык «фантаст». Напротив, он был, есть и остается верным рыцарем фантастики, просто предлагает взглянуть на эту ветвь литературы с неожиданной точки зрения. Впрочем, к парадоксам Лукина читатель тоже привык.
Умру не забуду очаровательное обвинение, предъявленное заочно супругам Лукиным в те доисторические времена, когда публикация нашей повестушки в областной молодежной газете была после первых двух выпусков остановлена распоряжением обкома КПСС. «А в чем дело? — с недоумением спросили у распорядившейся тетеньки. — Фантастика же…» «Так это они говорят, что фантастика! — в праведном гневе отвечала та. — А на самом деле?!»
Помнится, когда нам передали этот разговор, мы долго и нервно смеялись. Много чего с тех пор утекло, нет уже Любови Лукиной, второе тысячелетие сменилось третьим, а обвинение живехонько. «Прости, конечно, — говорит мне собрат по клавиатуре, — но никакой ты к черту не фантаст». «А кто же я?» — спрашиваю заинтригованно. Собрат кривится и издает бессмысленное звукосочетание «мейнстрим».