Ты такая глупая, — проворчала Мойра. Стром мягко коснулся разъема интерфейса на моем затылке.
Плохое позади, Меда. Теперь ты с нами.
Согласие было словно сок спелого плода, словно свет далекой звезды.
Ты с нами.
Не разнимая рук, мы возвращались на ферму, делясь всем, что случилось за этот день.
Сильное звено
Я — сильный. Я не такой умный, как Мойра. Мне никогда не научиться говорить гладко, как Меда. Я ничего не смыслю в математике — это дело Кванты. Я не такой ловкий, как Мануэль. Мой мир — это не сплошные силовые поля, каким его видит Бола…
Со стороны, наверное, может показаться, что ближе всех мне Мануэль: у того тоже весь талант в руках — в ловкости и сноровке. Но у Мануэля острый ум и удивительная память: он всё запоминает и сохраняет для нас. И как у него в голове умещается столько всякой всячины?
На самом деле, в нашей цепочке самое близкое мне звено — Мойра. Наверное, оттого, что в ней есть все, чего так не хватает мне. По-моему, она даже красивее, чем Меда. Будь она одиночкой — в ней все равно была бы какая-то изюминка. А я? Разве без меня цепочка что-нибудь потеряла бы? Нет, это был бы все тот же Аполлон Пападопулос, по-прежнему нацеленный на пилотирование космических кораблей. Все мы разные по отдельности, и каждый думает о своем. Но когда мы вместе, это что-то особенное, что-то лучшее. Хотя моей заслуги в этом почти нет.
Когда в голову лезут такие мысли, я их прячу от остальных. Но Бола как-то странно на меня смотрит — неужели что-то почуял? Остается лишь улыбаться и надеяться, что он не преодолеет моих укреплений. Беру его за руку — сенсорные подушечки скользят друг о друга, смешивая мысли — и посылаю воспоминание: Мойра и Меда, совсем еще малышки, смеются, держась за руки. Им годика по три-четыре, значит, это еще в яслях, но уже после объединения в цепочку. У обеих золотисто-рыжие кудряшки, ужасно смешные. У Мойры ссадина на коленке, и улыбается она не так широко, как Меда. Там, в воспоминании, Меда тянется к Бола, Бола протягивает руку к Мануэлю, тот касается Кванты, а она берет за руку меня — и вот все мы разделяем восторг Меды, увидавшей в лесу белку, и досаду Мойры, которая упала и спугнула зверька. Здесь, в горах, в нашем согласии возникает пауза — все ловят воспоминание.
Мойра улыбается, но Меда напоминает строго:
— Стром, у нас много работы.
Да-да, я и сам знаю. Чувствую, как краска заливает лицо. Как разносится в воздухе мое смущение, не скрываемое даже плотной курткой.
Простите.
Я посылаю слово руками, и мысль скользит по нашим пальцам.
Мы где-то в Скалистых горах. Учителя высадили нас из флаера на склоне возле леса и дали задание прожить здесь пять дней. Больше нам не сказали ничего. Все наше снаряжение — это то, что мы успели собрать за отпущенные полчаса.
Семь недель наш класс осваивал науку выживания в различных условиях: в пустыне, в лесу, в джунглях… Само собой, в космосе мы вряд ли столкнемся с чем-то подобным. Там вообще не будет ничего, кроме убийственного вакуума. Зато теперь мы научились выживать.
В самом начале курса, еще на первом уроке, учитель Тесей (их было двое — простейшая форма цепочки) встал перед нами и пролаял инструкции короткими, будто автоматные очереди, фразами.
— Вас учат думать! — отчеканил Тесей слева.
— Вас учат действовать в незнакомой обстановке, в экстремальных условиях! — продолжал Тесей справа.
— Вы не знаете, с чем вам придется столкнуться!
— Вы не знаете, что поможет вам выжить и что убьет вас!
Потом были две недели обучения в классе, а после этого неделю за неделей нас возили по самым разнообразным территориям и тренировали. Но Тесей всегда был рядом. И вот настала последняя неделя курса, и на склоне горы мы стояли одни.
— Аполлон Пападопулос! Выживание при минусовой температуре! Двадцать килограммов на каждое звено! Время пошло! — выкрикнул один из Тесеев, материализовавшись на пороге нашей комнаты.
Нам повезло: в шкафу нашлась теплая одежда и непродуваемая палатка. А вот в распоряжении Хагара Джулиана, например, оказались лишь легкие брезентовые плащи. Несладко им придется…
Двадцать килограммов на человека — не так уж много. Я тащу на себе шестьдесят, остальной вес поделен между другими звеньями цепочки. Пока летим во флаере, замечаем, что Хагар Джулиан и Эллиот О'Тул распределили груз поровну: наверное, стараются беречь свои сильные звенья.
Стром! — вновь окликает Меда. Я отдергиваю руки от Мануэля и Кванты, но они все же улавливают запах моего смущения. Я не могу остановить выдающие мою досаду феромоны, и они плывут в морозном воздухе. Я снова занимаю свое место в цепочке, стараясь быть гармоничной частью целого, и пытаюсь сосредоточиться.
Химиомысли текут по кругу из ладони в ладонь, по часовой стрелке и против: предложения, возражения, размышления… Некоторые мысли помечены авторами, и тогда сразу ясно, что это Бола заметил понижение температуры и усилившийся ветер, а значит, прежде всего надо будет оборудовать укрытие и разжигать костер… Так рождается согласие.
Итак, до темноты нужно:
— поставить палатку;
— развести костер;
— поужинать;
— выкопать отхожее место.
Список дел скользит по цепочке. Мы приходим к согласию по одному вопросу за другим — иногда быстрее, чем я успеваю эти вопросы осознать. Я по мере сил, конечно, тоже вношу свою лепту. Но я доверяю своей цепочке. Ведь цепочка — это я.
Руки закоченели — чтобы думать, перчатки пришлось снять. На этом морозе наши эмоции — как вспышки молний, хотя порой ветер уносит их прочь, раньше чем успеваешь что-то почувствовать. С перчатками на руках, в закрывающих шейные железы капюшонах думать очень тяжело. Это все равно что работать в одиночку: каждый выполняет свое задание, и лишь потом, сняв перчатки, мы вновь соединяемся для торопливого согласия.
— Стром, принеси дров для костра, — напоминает Мойра.
Я сильный, мое дело — быть там, где требуются крепкие мышцы и широкие плечи.
Шаг в сторону — и я отрезан от остальных: ни касаний, ни запахов… Мы учились этому — быть порознь. Мы и родились поодиночке, хотя все детство, от первой до четвертой ступени, мечтали быть единым целым. И вот мы снова учимся одиночеству. Это всего лишь навык, как читать и писать.
Я оглядываюсь на остальных: Кванта трогает Мойру за руку, передавая ей какую-то мысль. Ревность — вот имя моему страху. Впрочем, если цепочка примет важное решение, я все равно узнаю об этом, когда вернусь. А пока придется действовать в одиночку.
Для лагеря мы выбрали почти плоский пятачок земли в окружении редких, сгорбленных от ветра сосен. Горный склон здесь образует пологую ложбинку — укрытие от снега и ветров. Неглубокий овраг обрывается крутым откосом, под которым лежит широкая каменистая долина, укрытая слоем снега — наш флаер пролетал над ней перед посадкой. Выше по склону — отвесная стена, увенчанная ледяной шапкой. Отсюда вершины не видно: до нее много сотен метров. И во все стороны тянутся цепочки островерхих пиков. В белых склонах отражается закатное солнце, с востока клубятся облака.
Снег неглубокий, можно без труда добраться до каменистой земли. Деревья защитят нас от ветра, а заодно послужат опорами для палатки — во всяком случае, мы на это рассчитываем. Вдоль цепочки сосенок я спускаюсь чуть ниже по склону.
Топора у нас нет, так что придется собирать поваленные стволы и сучья. Правда, это не самое лучшее топливо — хороший костер из гнилого дерева не разведешь. Я откладываю эту мысль на потом, до ближайшего согласия.
Наконец я нахожу раздвоенный сосновый сук в руку толщиной, липкий от смолы. Тащу его обратно к лагерю, размышляя о том, будет ли он гореть. Только теперь до меня доходит: за дровами надо было отправляться вверх по склону, чтобы потом легче было тащить их к лагерю. Теперь это очевидно — да и раньше было бы очевидно, если бы я догадался обратиться за согласием.