Я мысленно прокручивал интервью: не сочинял репортаж, а, скорее, переваривал информацию. По словам Шенка, машину Забо вечно чинили, а Старр упоминала, что автомобиль Линды был новенький. Что-то еще о машине вертелось у меня в голове, но я никак не мог поймать мысль за хвост.
А еще физика… Для дилетанта я неплохо разбираюсь в науке и стараюсь не отставать от новых веяний — в общих чертах. В прошлой жизни я писал о науке, но в газетной журналистике, этом последнем прибежище начитанного дилетанта, нынче пришло время экспертов. Колонки научных новостей в больших газетах теперь ведут кандидаты наук, а не ребята, которые, заканчивая журналистику, прихватывают заодно и физику. Но даже я понимал, что если Шенк верно описал теорию покойной профессорши и если ее развить, последствия могут быть грандиозными. Два больших «если», но тем не менее… С другой стороны, как вообще вся теоретическая физика, гипотеза казалась нелепой — для профана. На мгновение я задумался, не научная ли деятельность послужила причиной гибели Линды Забо, но такие рассуждения вели к домыслам об инопланетянах и тайном заговоре масонов с целью захватить власть над миром.
Когда я вернулся к машине, то обнаружил, что промок до футболки. Машина, разумеется, не заводилась, и пришлось сорок пять минут ждать механика.
Остаток дня я пытался разыскать родственников Забо (ни в университете, ни в полиции о них ничего не знали) и так ни одного не откопал. Что, признаюсь, принесло мне некоторое облегчение. Разговаривать с родственниками жертвы — печально в лучшем случае, а в худшем — тебе выпадает нелегкий жребий сообщать ужасную весть.
За следующие несколько дней я накропал лишь одно короткое продолжение к первому репортажу («Полиция активно расследует…») и продолжал освещать рутинные происшествия маленького городка: упавшее дерево раздавило несколько пустых машин, пожар на спрингфилдской стоянке трейлеров, группа подростков обезобразила расистскими граффити несколько домов. Потом настал черед эксклюзивных новостей Юджина: ежегодный угон продуктовых тележек из местных супермаркетов фэнами «Грейтфул Дед».
Кочующие вслед за группой из города в город поклонники «дедов», как правило, слишком бедны, чтобы останавливаться в отелях, и на время гастролей захватывают местные скверы. По прибытии в город такие «туристы» отправляются в ближайший «Сейфвей» или «Метро», закупают на несколько дней еды и выпивки и везут на тележках в свой лагерь у реки. А там тележки становятся частью инфраструктуры палаточного городка. На утро после отъезда фэнов супермаркеты посылают за заблудшими тележками грузовики.
Все то время, пока писал заметку, я воображал, во что бы вылилась такая история в Нью-Йорке. Но раз за разом вставала лишь жутковатая картина: худощавых парнишек в футболках цвета дерюги забивают дубинками — как новорожденных тюленей — разозленные менеджеры супермаркетов.
На видеокассету, которую мне вручил Шенк, я наткнулся, когда мы с Гусом выволакйвали хлам из машины. Собственно говоря, убирался я, а Гус обнюхивал коврики в поисках микроскопических частичек фастфуда.
Наскоро приготовив обед, я сел перед телевизором посмотреть запись. Она оказалась чуть лучше среднего: на Забо был микрофон-клипса, а в потолке аудитории имелось два огромных окна, впускавших сентябрьское солнышко.
На место преступления я приехал уже после того, как увезли тело, и саму профессоршу видел лишь на фотографии с университетского пропуска: белая женщина старше тридцати, вот и все.
На видеозаписи Забо казалась подтянутой и оживленной. Одетая в брюки цвета хаки, ярко-красную футболку и черные кеды, она выглядела весьма моложаво: не старше сорока. Если ей не нравилось преподавать, то она была превосходной актрисой.
Шла обычная лекция курса «физика для лириков». На пленке Забо объясняла пятидесяти студентам эффект Доплера. Когда она перешла к длине волны, поднялось несколько рук.
— Подождите с вопросами, — попросила она класс. — Я потом объясню. Всё во Вселенной.
По рядам прокатился смех, руки опустились. Забо отработала сорок минут, дав внятное объяснение эффекту Доплера и его последствиям для космологии. Она легко говорила о сложном, не впадая в популизм и в то же время без тени снисходительности к невеждам.
По окончании лекции вокруг ее стола сгрудились с десяток студентов. Микрофонов у них не было, поэтому большинство их комментариев вышло неразборчиво, но по счастливым, оживленным лицам читалось, что их вопросы вторичны, что им лишь хочется побыть рядом с ней. У некоторых преподавателей есть такой дар, и Забо была наделена им сполна.
В Нью-Йорке я писал о многих убийствах, но никогда не знал жертв лично. Даже горе родных редко помогало узнать покойного лучше, чем из стандартных газетных строк: «молодая мать троих детей» или «трудолюбивый эмигрант из Гвианы». А Забо — так внезапно и печально — вдруг обрела плоть и кровь.
Когда я позвонил Старр узнать, не продвинулось ли расследование, она предложила встретиться с ней и ее напарником в ресторанчике под названием «Мачо-мышь».
Старр была уже на месте, когда я приехал: мне пришлось остановиться и поменять спустившееся колесо. В ресторанчике угощали здоровой мексиканской пищей. Приблизительно под двумя третями блюд в меню стояли значки «полезно для сердца». Мое представление о здоровой еде — картошка-фри без расплавленного сыра. Но я и такой трапезе был рад: главное, поболтать со Старр, пока не появится ее напарник. Это дало мне шанс задать вопрос, который не пришел в голову в доме Забо:
— Откуда ты знаешь, как меня зовут?
Старр оторвала взгляд от меню.
— Заметила твой блокнот, читала твою рубрику, знаю твою репутацию.
— Мою репутацию? — переспросил я и мысленно увидел рухнувшую галогеновую лампу.
— В криминальной хронике обычно работают два типа людей, — объяснила она. — Лизоблюды и благородные реформаторы. Первые считают полицейских непогрешимыми, вторые — садистами. Ты, похоже, не относишься ни к тем, ни к другим.
Я разрывался между благодарностью за скрытый комплимент и тягой защитить свою профессию — хотя прекрасно знал, о чем говорит Старр.
— Спасибо, наверное, — пробормотал я. — Но большинство репортеров довольно объективны. И вообще, мне не приходило в голову, что у меня есть друзья в полиции.
— Вот как? — Старр загадочно улыбнулась. — Я бы так не говорила. В основном копы похожи на старшеклассников: ими руководит мнение сверстников. Они уважают того, кто умеет делать свое дело и не кичится этим.
Старр снова вернулась к меню: очевидно, прочла мои мысли о «полезных для сердца» блюдах.
— Негусто, — сказала она.
Мы заказали по содовой, и очень скоро Старр взялась за меня всерьез. Из нее самой я выудил лишь несколько мелочей: Бэннер-Бенди — фамилия родителей; нет, она не замужем; относительно детей планов пока нет. Но в основном мы говорили обо мне. Где я вырос, где учился (она как будто очень заинтересовалась, когда я сказал, что у меня диплом по журналистике и физике), где я работал. Я рассказал, что был репортером криминальной хроники в Нью-Йорке, хотя постарался обойтись без обычных «боевых баек» — не в последнюю очередь потому, что догадался: на нее они не произведут впечатления. Насколько я понял, Старр родилась и выросла в глухом орегонском городке, но мир знала лучше многих ньюйоркцев, и сообразил, что разглагольствования уроженца мегаполиса будут плохо восприняты.
Когда дело дошло до Мойры и моей семейной жизни, я попытался следовать совету Эмерсона: «Если катишься по тонкому льду, единственное спасение — в скорости».
— Разведен, да? Что стряслось? — спросила она.
— Как обычно.
Я всегда так говорил, потому что женщины вечно задавали подобный вопрос. Эту фразу я умел произносить на автопилоте, потому что всякий раз — вообще всякий раз — при этом вопросе в голове у меня возникал укоризненный взгляд жены, который она бросила на меня поверх спинки дивана, когда я вернулся домой и застал ее с любовником.