К. Л.: Я полагаю, встреч случайных не бывает, и то, что судьба нас свела — а я ей благодарен за то, что она нас свела… Это было не зря, потому что сотрудничество оказалось чрезвычайно успешным. Отчасти и потому, что мы были тогда в одинаковом положении: мы только начинали каждый свой путь, рискуя всем, понимая, что можно и не войти в мир искусства, оказаться выброшенными… И в общем, взявшись тогда за эту безумную идею, мы сильно рисковали и карьерой, и головой, чем угодно. И вот это безумие двух молодых идиотов — это было самое приятное. Воспоминания у меня о том времени замечательные… Должен сказать, что работа писателя в кино, с режиссером, который сам пишет — как я, — дело очень тяжелое, и не каждый может в нее войти. Для этого надо очень друг другу доверять. На фильме работает много людей, каждый кладет свой кирпичик — но есть все-таки архитектор: режиссер. К сожалению, слово довольно мало значит в кино, текстовые структуры режиссером меняются, переписываются, переставляются местами, выбрасываются… Не каждый писатель это может выдержать. А тут как-то получилось. Притирались, притирались — и вроде бы притерлись…
В. Р.: Меня в свое время очень резануло, когда ты во время работы над одним из вариантов сценария к «Лебедям» бабахнул: а неважно, что они там говорят, речь — это же просто музыка, звуковое оформление… Для меня, человека, который идет от текста, — это бред. Более того, очень претенциозный бред!
К. Л.: Вот интересная вещь: меня многие критики обвиняли в литературоцентричности, я в свое время очень большое внимание уделял слову, и когда писал для себя сценарии, невероятно долго бился над формулировками, репликами, вытачивал их. А потом стал придавать этому все меньшее значение. Кино сильно сдвинулось к образу, к движению, речь — лишь одна из красок. Отчасти даже жалко, что оно отвернулось от высокого искусства слова… Но факт: эстетика сменилась.
В. Р.: Вот еще из прошлого. Ты этого коснулся — мы же были никто, у меня четыре рассказика в периодике, у тебя получасовой дебютный фильм. И все! И после этого сразу — «Письма». Такой ошеломляющий успех! И возникло, конечно, некое завистливое недовольство, даже недоверие. Я до сих пор с ним сталкиваюсь. То на гостевую ко мне повадится какой-нибудь штатный злопыхатель, который со знанием дела начинает всем сообщать: за Рыбакова все диалоги в «Письмах» Стругацкий написал. То Ярмольник в своей телеигре задаст загадку: фантастический фильм по сценарию братьев Стругацких, причем ответ: «Письма мертвого человека». Ты никогда с таким не сталкивался?
К. Л.: Да на каждом шагу!
В. Р.: Что «Письма» за тебя снял, например, Герман…
К. Л.: Нет, таких глупостей никто не говорил. Зачем бы Герман стал этим заниматься, у него своих дел хватает. Но, конечно, были попытки разобраться, как это так вдруг молодой режиссер подобное сделал, наверное, Герман ему помогал. Ну, конечно. Герман помогал — просто спасал от растерзания, как и Аранович помогал…
В. Р.: Ну, как и Борис Натанович буквально ручался за нас в официальном порядке…
К. Л.: Уверяю тебя, я дряни нахлебался. Очень много людей просто не понимают специфики кино. Говорят, например: ну, вот, там же у Лопушанского Ролан Быков — Быков за него все и сделал. Что можно ответить? Я с большой нежностью отношусь к памяти великого актера Ролана Быкова, которого я безумно люблю. Ну как я стану возражать, ведь тем самым я как бы начну оскорблять и унижать его. И вот попадаешь в жуткую моральную ситуацию. Хотя ясно же, что на площадке, если кто-то не делает того, что сказал режиссер, хоть гвоздь один вобьют не там, где велено — никакого кина не будет! Там же у нас, помнишь, пытались запускать интригу: нет, это Рыбаков написал, а Лопушанский себе приписал; нет, это Лопушанский написал, а Рыбаков себе приписал… Вот что тут надо отметить. Не хочу говорить тебе комплименты, но у тебя есть умение приносить себя в жертву. Понятно же, что если писатель что-то написал, для него это свято. Вот сейчас ты уже маститый, знаменитый, и тут я тебе говорю: слушай сюжет, надо так и так, и ни на шаг в сторону — расстрел. Пиши. Ты сидишь неделю, мучаешься, пишешь, приносишь — тут я говорю: понимаешь, Слава, давай все это выкинем и напишем иначе. Какой писатель это выдержит?
В. Р.: Больше всего мне понравилась одна твоя реплика позапрошлым летом, когда после бесплодных попыток тебя убедить, что этого писать не надо — ты ж никогда не слушаешь, если загорелся, — я вот именно так неделю из себя выдавливал, пытался как-то пристойно написать, что ты требовал, что-то совершенно противоестественное, и чего-то даже достиг, очеловечил как-то… Приношу тебе, ты читаешь и сообщаешь мне: «Да, я с самого начала подозревал, что так нельзя — а теперь в этом окончательно убедился».
К. Л.: Помню, как ты выскакивал из дому, бежал по улице, а я за тобой: вернись, я все прощу! Знаешь, меня часто спрашивают: зачем вам писатель, вы же сами пишете. И я им объясняю: это часть работы. Для того, чтобы понять, прожить, это надо создать! Но на пленке создать нельзя, это же немереные деньги будут — снимать, потом выкидывать. А на бумаге можно, тем более именно когда это делает хороший писатель, который каждый вариант в себе проживает… Получается кусок реальности, который мне нужен, с которым я потом работаю, интерпретирую, переосмысливаю.
В. Р.: Так. Вот были «Письма» — фильм, который сильно нашумел. Вот «Лебеди»…
К. Л.: Тоже нашумят.
В. Р.: Да хоть нагремят! Я этому, конечно, обрадуюсь — но, скажу по совести, очень удивлюсь… Был «Посетитель музея», который тоже можно отнести к фантастике.
К. Л.: Но это уж без тебя.
В. Р.: Я сейчас исключительно о тебе.
К. Л.: «Посетитель», да… Ну я все-таки называю его жанрово: религиозная драма.
В. Р.: Это мало кому важно. Я для ван Зайчика в свое время тоже красивый подзаголовок придумал — этнокарнавальный роман. Читателям такие определения до лампочки. Я вот что хочу спросить: почему фантастика? Ведь ты относишься к ней безо всякой симпатии, никогда не увлекался и весьма неуверенно себя чувствуешь, когда речь заходит о том, что действительно называют фантастикой. И персонажи у тебя именно в фантастических коллизиях говорят наименее уверенно и убедительно. Чего же тебе не хватает в реалистическом кино? Почему время от времени тебя из реальности выносит? Я очень хорошо знаю, чего мне не хватает, и хотя меня коллеги, собственно, фантастом уже и не считают, тем не менее мне в реальном мире тесно, пресно, скучно. Нужно создавать свои миры, а уж потом разыгрывать в них свои коллизии и драмы — в твоих собственных, специальных мирах на раскрытие этих коллизий миры сами по себе будут работать. Как сами по себе уже играют, уже значимы Российская империя в «Гравилете», распавшаяся Россия из «Будущего года» или, скажем, Ордусь… А вот чего не хватает тебе?
К. Л.: То, что мы называем в быту для краткости фантастикой — это возможность гораздо более метафорического прочтения, осмысления реальности. Я бы мог назвать этот жанр сюрреалистической драмой, но это не будет понято ни продюсером, ни теми, кто деньги дает, и только насторожит. Узкий круг ценителей скажет: ах, как тонко, а остальные зрители побегут куда подальше. Тут ведь граница очень размытая, Булгаков, в конце концов, тоже фантаст. Жанр философского осмысления реальности — да. Жанр метафорического преувеличения, которое позволяет создать образ гораздо более придуманный, тем самым — изысканный, гораздо более авторский, связанный с какими-то слепками глубин именно твоего сознания, которое, конечно, дает сюрреалистическую картину мира, но в ней есть метафора, которая позволяет осмыслить гораздо больше и гораздо глубже. Вот это, наверное, меня и ведет в жанр, где соединяется авторское кино и поиск верного изображения, потому что чем дальше, тем больше я стараюсь все выразить… ну, не через визуальный ряд, но через образы, скажем так.