Он проглотил свой кофе (маленькая слабость, от которой так трудно отказаться) и взялся за лопату. «Нужно отвести воду от часовни, — подумал он. — И от хижин. И от госпиталя. Проклятые язычники, дезертировали и бросили его один на один с демоном… Нет, все-таки осталась одна птица. До чего же странно она кричит. Будто плачет».
Он осторожно вертел головой, пытаясь определить, откуда исходит голос. Потом распрямил ноющую спину и шагнул в часовню.
Она распласталась по полу и впрямь как большая птица — или летучая мышь. Черное одеяние по подолу заляпано красной глиной, плечи трясутся.
— Мэри, — сказал он тихонько. — Мэри, дитя мое!
Она вскочила, обратив к нему бледное заплаканное лицо. Пальцы перебирают четки.
— Отец мой… — она всхлипнула, — я хочу исповедаться.
— Я к твоим услугам, дочь моя, — он вздохнул. — Но, может, ты просто… по-человечески… так в чем дело?
Внезапно она бросилась ему на шею, обхватив ее руками, и вновь отчаянно зарыдала.
— Он даже не смотрит на меня!
«Если она больше не невеста Бога, то кто возьмет ее теперь?» — вспомнил он. А вслух сказал:
— Молодой Глан?
— Да. Он все время рассказывает мне, как она красива, эта его Элейна, какого она хорошего воспитания: швейцарский пансион и все такое, и умеет держаться, и…
«Сестра Мэри, — подумал он, — нехороша собой, да и чему тут удивляться — подкидыш. Должно быть, прачка или служанка из господского дома принесла ее под двери приюта, бедное заблудшее создание… Похоже, в ней проснулась кровь ее беспутной матери, и как не вовремя! Впрочем, это всегда бывает не вовремя!»
— Я уже говорил тебе, он, конечно, никакой не Глан, — медленно и неторопливо произнес отец Игнасио. — Насколько я помню, так звали героя модного романа: его бросила возлюбленная, он разочаровался в людях и удалился от мира…
— Ну и что? — пылко сказала Мэри. — Какая разница!
— Когда человек называет себя другим именем, это должно что-то означать. В данном случае это означает, что он отрекся от своей прежней жизни и теперь посвятил себя страданию, так?
— Ну да… — она прижала руки к груди.
— Нет. Он просто больше не способен любить женщину. Дагор убивает мужское начало. Остальное — ложь. В той или иной степени.
— А что же правда?
— Не знаю, — отец Игнасио покачал головой, — возможно, он просто хочет, чтобы его оставили в покое. Страсти внешнего мира не доходят до него.
— Тогда, — Мэри отчаянно вцепилась в его рукав, — я не верю, что не может быть способа… должен быть…
— Ну так молись, чтобы Господь указал его, — сурово сказал отец Игнасио, — и не забивай себе голову дурными страстями.
Сестра виновато потупилась.
— Это все дождь, — сказала она наконец, — от него трудно дышать…
— Да, — согласился он, — это все дождь.
— Он уже может ходить, белый господин.
Старик черным пальцем указал на молодого Глана, который деловито забивал в липкую землю покосившиеся колья ограды.
— Я пытался расспросить его, зачем он шел сюда, — задумчиво проговорил отец Игнасио, — но он не говорит.
— Возможно, дагор не хочет… Они теперь — одно. Он больше не человек, этот белый. Дай ему уйти.
«Мэри», — подумал отец Игнасио. И черный тут же сказал:
— И для девушки так будет лучше. Ты чужой тут. Ты не знаешь эти места. Там дальше — болота. Знаешь, кто там живет?
— Крокодилы, — пожал плечами отец Игнасио. — Что с того… Я видел крокодилов.
— Иногда, — очень тихо сказал старик, — оттуда, с болот, дует желтый ветер. И тогда люди в деревнях начинают болеть лихорадкой…
— Ну да… — согласился он.
— И однажды желтый ветер касается их разума. Мягко, нежно… Тогда они встают со своих циновок и уходят. Они идут и бросаются в болото. Тонут там. Но потом, несколько дней спустя, они восстают из воды. С тех пор они уже не люди.
— Никогда про такое не слышал.
— У них белые глаза, — веско припечатал старик.
«Магия смерти, — подумал он. — Магия падали».
— Их можно вызвать. Наши нгомбо это умеют.
— Ваши нгомбо — язычники. И поклоняются демонам.
— Да, — легко согласился старик, — и очень страшным демонам. Очень могущественным. Только…
— Да?
— Никто из них никогда не будет поклоняться дагору. Если человек с дагором приходит в деревню, наши нгомбо его не изгоняют. Они велят людям покинуть деревню. И уходят сами.
— А что потом бывает с теми, кто носит дагора?