9
Взяли его утром близ собственного терема.
Умелые люди — руки за спину и в сыромятный ремень, на голову мешок кожаный, а потом повезли, но куда — только гадать и оставалось. Впрочем, когда тебя хватают на улице и сыромятью вяжут, гадать не приходится — конечно же, в Тайный приказ везут. Только за что? Пока везут, все свои большие и малые грехи вспомнишь, а увидишь глаза ката — сразу во всех грехах и покаешься.
Николка Еж встретил розмысла с приветливым уважением, пугать не стал, даже рукавички свои знаменитые не надел для ласки бессердечной. Выставил сухонькие ладошки, маленький такой сидит, благостный. Рюмку вина выпил, просвирку съел. То же и розмыслу предложил, только тому кусок в горло не лез.
— Я так думаю, — сказал Николка, — что железа раскаленные нам без надобности, сало свиное топить тоже не станем, рассуждениями обойдемся. Так? Люди мы понятливые, чего ж зазря друг друга мучить? Так? Не на виску же тебя тянуть, мучения глупые принимать! — Ой, полетит твоя голова, — тихо сказал розмысл. — В один прекрасный день скатится она с твоих плеч. — Все смертны, — сказал, зевая, Еж и торопливо перекрестил рот. — А ты не пугай, пуганый я. Сколько отмеряно, столько в сладости и поживу. Так? — А твоя жена с летописцем Никоном путается, — сказал розмысл. — Это ты себя подбадриваешь, — понял его кат. — Молодец! А что до жены, то мне все это ведомо, конечно. Так ведь не убудет с нее, за то ко мне приставать реже станет. Так? — Не убудет, — согласился Серьга. — А вот прибавиться может. — Мнето что? — снова зевнул Николка, но крестить в этот раз рот не стал. — Бодришь себя? Дух пытаешься укрепить? Значит, страшно тебе. Так? А коли боишься, зачем поносные слова про князя говорил? Зачем его ближников острым язычком костерил? Жил бы себе, так нет — артельное княжество ему не по нраву! Так? — А ты, значит, в летопись себе дорогу торишь, — сообразил Серьга. — Что ж, — сказал кат, — каждому хочется, чтобы помнили. Люди смертны, память человеческая вечна. То ведь и льстит. Так? Хочется, чтобы тебя потомки именем помянули.
— В гиштории желаешь след свой оставить. А того не думаешь, что след тот кровавым будет, людей твои злодейства ужасать станут. — А это без разницы, — сказал Еж, зачиняя перышко гусиное, доставая позеленевшую чернильницу и пробуя перо на китайской бумаге. Все это он делал размеренно, не торопясь, как человек, который к долгому и тяжелому делу готовился. — Пусть ужасаются, главное — чтобы помнили. Сам-то на себя глянь, чай, не миротворец, огненные змеи твои не для забавы, для падения крепостей делались. Так? Я десяток бояр до смерти замучаю, сотню задниц раскаленными железами испорчу, ну, с десятка два языков вырву, — так ведь все равно лишнее болтали? А ежели вглубь смотреть, настоящий кат ты, розмысл. Скольких детишек твои задумки осиротят, сколько самих детишек под развалинами крепостей останутся. Неужто ты думаешь, что тебя будут с любовью вспоминать? Он еще раз окунул перышко в чернила, любовно оглядел перышко и поднял на розмысла пустые мышиного цвета глаза:
— Девятого дня прошлого месяца говорил ты в кабаке постоялого двора на Ветровке, что князь наш Землемил славный щенок, инно говоря, называл ты нашего князя сукиным сыном? — Так я к тому, что молод наш князь, — сказал он, — а тут… — Признаешь, значит? — отстраненно и радостно сказал кат и склонился над листком. розмысл молчал. А что говорить, если все известно, даже слушать тебя не хотят.
— За ради тебя старался, — не поднимая головы и тщательно выписывая ижицы, сказал кат. — Даже писцабрахиографа приглашать не стал, хоть и слабо у меня с грамотейкой. Но дело тонкое, деликатное, высоких особ касается… Зачем сюда лишних свидетелей приплетать? Долго записывал сказанное, потом поднял голову, с любопытством разглядывая розмысла. А и любопытство у него было катовское — так смотрел, словно прикидывал, с чего ему начать: ручку оторвать или ножку в клещи взять.
— А говорил ты, Серьга Цесарев, четырнадцатого дня того ж меся ца, что де князья чудят, а холопам головы ломать приходится? — снова тихим голосом спросил он. — Да я ж к тому… — пустился в объяснения розмысл. — О том разговор позже будет, — прервал его объяснения кат. — А пятнадцатого числа сего месяца приглашал к себе гусляра Бояна? Слушал втайне песни его поносные? Платил ли ему щедро медью и серебром?