Сам не знаю, зачем я записал это на листке, когда шеф в очередной раз закончил свой диктант.
— И всякий сам себе, хоть плачь, и инквизитор, и палач, — промурлыкал Михал Палыч, который, оказывается, уже минуту стоял за моим плечом. — Ну вот, можешь же.
— Тра-ла-ла-ла-ла, — пробормотал я.
— Что?
— Нина Воронская — кто это?
— Долго объяснять, — поморщился шеф. — Зачем тебе?
— Это ведь она была вместо «тра-ла-ла-ла-ла»? Убейте меня, если я знаю, кто это, но там точно было: «И Нины Воронской лорнет блеснул насмешливо, игриво», да? Скажите, да?
— Да, да. — Он взмахнул трехпалой лапой. — Или нет. Это же только вероятности… Ты не отвлекайся, пиши дальше.
— Что дальше? Что дальше-то? Вы этого хотите? Этого? — Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы жгучей и какой-то детской обиды. А может, дело было в табачном дыме. — И перестаньте пыхтеть мне в лицо, вы… вы…
Буквы подпрыгивали на месте, строчки наплывали друг на друга, но рука, как ни странно, писала. И остановилась не раньше, чем вывела внизу страницы: «Как сердце бешено стучит при виде чувственных ланит», потом перевернула листок, поставила в центре XXV и закончила чем-то совсем уж хрестоматийным: «Ужель та самая Татьяна».
— Тихо, тихо, тихо! — пробормотал Трехпалыч и потянул у меня из-под носа листок. — Достаточно. Что там получилось?
Первым, кого я встретил, выйдя от шефа, был лаборант Сашка. Он стоял в дверном проеме и протирал какую-то колбу концом перекинутого через плечо полотенца, похожий на скучающего бармена. При виде меня оживился, спросил участливо:
— Что, Пушкиным пытал?
— Ну!
— И докуда дошел?
— До ланит. Кивнул одобрительно.
— До ланит — хорошо. Многие на палаче ломаются. Я смерил его взглядом, злой как тысяча чертей.
— И что там по расписанию дальше? За звездами падающими наблюдать? Или искать ржавую иголку в Марианской впадине?
— Дальше не знаю, — развел руками Сашка. — После Пушкина индивидуальная программа. Но скучно не будет, поверь.
— Да я уж понял.
Действительно понял еще в июне, когда впервые прочел на латунной табличке у входа лаконичную надпись «ИИ» и спросил у Михал Палыча, который вышел меня встретить, что она означает.
— То есть первая «И» — «институт», — предположил я. — А вторая?
— А сам не догадываешься? — усмехнулся шеф, который в одностороннем порядке перешел на ты, стоило нам переступить порог здания.
Я задумался ненадолго.
И — догадался.
Этим утром шеф был особенно мил. Поздоровался первым и дважды пошутил, причем оба раза удачно. В общем, и простой человек с улицы сообразил бы: грядет что-то, ой грядет, а уж любой сотрудник нашего больного на первую букву НИИ — и подавно. Так оно и случилось.
— Вот, — сказал Трехпалыч и поставил на стол бочонок — сорок сантиметров в высоту, двадцать в диаметре. Он был серый, но какой-то неоднородно-серый. Из курса детсадовской лепки я знал, что добиться такого эффекта можно, смешав разноцветные бруски пластилина в один комок. Кстати, на вид бочонок казался пластилиновым, хотя, скорее всего, был изготовлен из более прочного и эластичного материала. В крышке бочонка я насчитал двенадцать дырочек. Словом, если вы когда-нибудь коллекционировали каучуковые солонки, шефу удалось раздобыть довольно крупный экземпляр.
В расположении дырочек на крышке мнилось что-то гипнотическое. Каждая была диаметром с кончик мизинца. Или чуть меньше. Мне захотелось проверить.
— А можно… Ой! — сказал я, когда похожая на клешню лапа шлепнула меня по запястью.
— Руки под стол! — рявкнул Михал Палыч. Но я и сам уже пожалел о своем порыве.
Из дырочки, в которую я чуть было не сунул палец, показалось что-то желтоватое, напоминающее сдвоенную трубочку для коктейля, только потоньше и со срезанным наискось концом. Показалось и исчезло, показалось и исчезло, как будто дважды кольнуло воздух.
— И вообще держись-ка ты подальше. — Шеф за края стянул дырявую крышку, потом медленно уложил бочонок на бок и легонько постучал по дну. — Ну давай выбирайся, красавица.
Прошла секунда, другая — и из бочонка на стол выбралось нечто.
Бабочка — не бабочка, стрекоза — не стрекоза, гадал я. Глаза у странного существа были точно стрекозиные — круглые, блестящие, симметрично торчащие по бокам головы, а вот туловище-веретено и белые, с отливом в голубизну, крылышки достались ему явно от бабочки. Были, правда, еще какие-то надкрылки цвета спелого каштана, которые начинались на затылке и спускались до середины туловища.