На обратном пути Макс все свободное время посвятил творчеству. Урезав эпическое полотно под размер рамы, он начал складывать металлическую мозаику на уже имеющийся сюжет. Все проволочки, шайбочки и даже ножки от микросхем, которые он сумел найти на борту, шли в дело. Неожиданно самого Макса захватил творческий процесс подбора и приклеивания кусочков металла: никогда еще полет не проходил для него так интересно и насыщенно. Нечего и говорить, что за это время в его каюте перебывал весь экипаж, начиная с капитана. И каждый считал своим долгом внести свою лепту. Кто отсыплет пригоршню мелочи, скопившейся в карманах в разных портах, кто пожертвует молнию со старой куртки, кто подарит старую жестянку из-под леденцов, набор пивных крышечек. На доске красовались как фрагменты автоматных гильз, так и граненые стальные вставки, которыми недавно было модно украшать руль автомобиля на Ираиде. Металлического хлама на корабле оказалось с избытком.
Макс закончил около двух третей картины, когда корабль оказался в распоряжении земной таможни. Стол, на котором стояла картина, был заставлен баночками, коробочками, свертками с металлом, там лежали пучки проволоки, инструменты, тюбики с клеем, напильники, кусачки, самодельная машинка для шлифовки, бутылочка с кислотой, микродрель. Словом, наличествовала сугубо творческая обстановка, подкрепленная хорошо узнаваемым запахом свежеобработанного металла.
Таможенник Гейнц, хитрый как черт, поздоровался с порога кивком и мазнул по каюте рыбьим глазом.
— Один? — спросил он, ставя досмотровый ящик на небрежно застланную койку.
— Один, — ответил Макс.
С Гейнцем они были старыми знакомыми, и до сих пор трений у них не возникало. На это тоже был расчет.
— Чего так?
— Так получилось.
— Бывает. Декларацию давай.
Продолжая шарить по крохотной каюте снулым взглядом, таможенный инспектор вдруг остановился на картине.
— Это что?
— Рамаяна. Понимаешь, это тот самый момент, когда Хануман… — начал было объяснять Макс, но таможенник его оборвал, подавшись к произведению.
— А ну-ка.
Сердце Макса пропустило один удар, после чего упало в мошонку и там замерло. Все…
Но, оказалось, чиновника заинтересовала не картина, а обрезки деревянного щита. Гейнц, натянув на кисть резиновую перчатку, выхватил один и приблизил к глазам. Несколько секунд всматривался в свежий спил, после чего произнес уставное: «Оставаться на местах».
Страшнее этого может быть только «Вы задержаны по подозрению в контрабанде».
Макс замер. Он ничего не понимал.
Таможенник вскрыл свой ящик, извлек какую-то железку, наподобие инструмента стоматолога, и принялся скрести ею по деревяшке, снимая мельчайшую стружку. Потом в дело пошла лупа, затем, напялив на себя респиратор, инспектор капнул на стружку какой-то гадостью, отчего та закипела.
— Кардавр, — произнес он из-под маски, включая вытяжку на максимум.
— Чего? — не понял Макс.
Кардавр? То есть труп, что ли? Что за фигня? Гейнц, отступив к двери, устало стянул маску.
— Где ты взял эту дрянь? — спросил он.
— Какую? — потерянно поинтересовался Макс. — Я не понял. Его колени начали мелко дрожать. Неприятности встали перед ним в полный рост, уж это-то он был в состоянии понять.
— Кардавровое дерево.
— С-случайно, — пробормотал Макс.
Это была одна из распространенных и известных страшилок перевозчиков и таможенников. Кардавровое дерево, или кард, как именуют его профессионалы. Обладающее страшными мутагенными свойствами, оно запрещено к провозу в любой порт на любой планете. Из-за этой дряни закрыты две вполне годные для заселения планеты, а еще правительства вынуждены держать восемь фильтрационных лагерей, на самом деле закрытых зон, где содержатся те, кто прикасался к этой внеземной заразе. Перспективы у Макса нарисовались самые что ни на есть безрадостные.
— Игнатов, твое счастье, что я тебя знаю и что этой доске по меньшей мере сто лет. — Инспектор помолчал, что-то прикидывая про себя. — Короче, так. Рапорт я напишу. На корабле объявляется карантин.