— Ф-фома, — сказала она, и лицо ее исказилось в мучительном усилии.
Он молчал. Потом упал на колени и зарылся лицом ей в волосы.
— Любимая, — сказал он. — Королева! Что мне делать? Как спеть им мир? Как остановить их? Я спел им песню любви, и теперь они собираются убивать врага, которого любят. Они убьют наших мужчин и возьмут наших женщин… Их тысячи, и они готовы к смерти. Я увел их от удара, а они теперь ударят сами. Там, на Территориях — мои отец и мать. Я видел ее, когда пел твоим воинам песню битвы, — она поседела. Я видел отца, его гложет предчувствие смерти. Если фоморы пойдут на приступ — погибнут все. Он умрет, моя королева. Все умрут.
— Неважно, — сказала она, — иди сюда.
И такая сила была в ее голосе, что в голове у него вспыхнул ясный, отчетливый, как песня, зов, и он не смог противостоять этому зову.
Он обнял ее, она была горячая и липкая, его ладони вдруг оказались в какой-то вязкой слизи, все ее тело источало вязкую слизь, и еще она была разбухшая, словно белая рыба, и она дышала часто, словно рыба, вытащенная из воды, и губы ее были круглыми и белыми, и силились вытолкнуть слова…
— Ф-фома, — сказала она, и глаза ее открылись. Они были пустыми и блестящими, словно два жестяных кругляша.
Он медленно поднялся.
— Прости меня, — сказал он, — я понял. Прости. Я не должен был сюда приходить. Но они погибнут, ты понимаешь? Они все погибнут.
Он, отвернувшись, вышел из зеленого сердца заповедного острова, и золотоглазки вились вокруг его головы…
…Вода была теплой и воняла кипящим супом.
Его лодка шла впереди, и за ней следовали другие, грозно ощетинившись копьями, и в каждой — по двое-трое кэлпи. Вода была грязная, на поверхности собирались мертвые насекомые, клочья сажи, какие-то обгорелые комочки, он миновал огромную белую рыбу, плававшую вздутым брюхом кверху, плавники ее были растопырены, глаз не было совсем.
Дым стелился над плавнями, сбиваясь в комковатые серые облака, тут же выпадавшие бурым грязным дождем, на волне покачивалось растрепанное птичье перышко.
— Они пришли, чтобы убить нас всех, — сказал Ингкел. — Но мы живы. И когда умрем, наша смерть будет славной.
— Вы словно бабочки, летящие на огонь, — сказал Фома. — Почему вы так хотите умереть? Живите, дайте жить людям. Пришлите парламентеров.
— Кого? — удивился Ингкел.
— Вождей. Тех, кто будет говорить о мире.
— Ни один вождь не станет разговаривать с врагом. Какой же он после этого вождь?
«А если я убью себя, — подумал Фома, — они нападут? Или рассеются по Дельте, будут прятаться, трусить, нападать исподтишка? Все равно это лучший выход. Для них и для людей. Я должен бы убить себя. Но я не могу. Я трус, я — словно кэлпи без барда. У меня нет песни. А ведь когда-то я мечтал о подвиге, о славной смерти, о том, что меня возьмут в плен, но я не уроню своей чести. О том, что меня будут пытать, но я не скажу ни слова».
— Ты мне веришь, Ингкел? — спросил он.
— Да, — сказал Ингкел, энергично кивнув головой в подтверждение своих слов. — Ты замечательно спел, я верю тебе, маленький бард. Я жалею, что поверил тебе не сразу. Если в тебя будут стрелять, я прикрою тебя своим телом.
— Тогда готовься. Мы пойдем вперед. Раньше всех. Быстрее всех.
Ингкел, казалось, удивился.
— Зачем? — спросил он.
Но Фома уже выпрямился в верткой лодке и махнул рукой авангарду, чтобы они повременили.
— Битва должна быть честной, — сказал Фома, — а люди хитры. Они могут выслать нам навстречу отряд. Отряд пропустит нас и ударит сзади. Мы оторвемся от остальных и поплывем вперед, так быстро, как только можем. Но поплывем тихо… Мы — разведчики, мы идем навстречу опасности, мы схитрим, чтобы битва была честной. Если мы встретим такой отряд, то ускользнем от него. И все узнают об этом.
— Бард для того, чтобы учить новому, — согласился Ингкел. — О таком не спел бы даже Амарген.
И он налег на шест. Их лодка рванулась вперед, задрав хищный нос…
…Лодка скользила по поверхности воды, оставляя за собой темную полосу в парчовой густой ряске.
— Мы уже близко, — упредил Ингкел и поднял шест.
Лодка по инерции еще какое-то время двигалась, потом замерла. Слышно было, как вода плещется о борта.
— Впереди пустая вода, — сказал Ингкел, — никакого отряда нет.
— Ты уверен? — спросил Фома.
— Да, маленький бард. Я вижу смотровые вышки белоруких. Ах, какая славная будет битва!
— Я плохо вижу, — признался Фома, — словно сгущаются сумерки или слезы застят мне глаза…