— Не скажи, Глеб Иванович. — Блюмкин встал, сгорбился над горящей спичкой, выпустил в сторону от начальника клуб дыма. — В том-то и дело, что все не так просто. Действия Колчака он нам по полочкам разложил, словно в штабе у него всю жизнь просидел.
Про нападение на наших дипкурьеров в Ревеле он тоже сказал, но мы, по своему обычаю, его сообщение мимо ушей пропустили.
Теперь он по международным вопросам совсем что-то непонятное талдычит: мол, Германия, хоть и проиграет в войне, в конце тридцатых большую силу наберет и к власти придут не коммунисты, а какие-то национал-социалисты, возглавляемые человеком мистических убеждений, и имя его будет начинаться на букву «А». Я смотрел, среди тамошних политиков ничего похожего нет, да и партии такой не существует. Мистики есть, «Зеленая лампа» там, то-се, но ничего похожего я не нашел. Однако это не значит, что слова Гросса — чистый бред, сами знаете, условия появляются, когда общество созрело.
— Хорошо, хорошо, — примирительно выставил вперед руки Бокий. У него были длинные нервные пальцы. — Я возьму этого Гросса на заметку. Что Есенин?
— Сережа? — Блюмкин усмехнулся. — Пьет.
— Талант, талант, — забормотал Бокий, невидяще глядя сквозь Блюмкина. — Ладно, тебе предстоят долгие и опасные поездки. Поручим все Агранову, он справится. Как у тебя с фарси?
Блюмкин засмеялся и выдал длинную непонятную тираду.
— Впечатляет, — оценил Бокий. — Но меня нетрудно обмануть.
Главное, чтобы твое произношение понимали в Иране. В скором времени тебе предстоит войти в ЦК тамошней компартии.
— Я тут недавно Антошу Кторова видел, — с неожиданной ревнивой ноткой в голосе сообщил Блюмкин. — Мелькнул и пропал. Новое задание, да?
Бокий сделал несколько шагов по кабинету.
— Задание дает Разведупр, — сказал он, потирая бритый подбородок. — Скажем так, Кторов выполняет ответственное поручение правительства РСФСР. По случаю чего находится в очередном отпуске.
— Сколько ни говори ишаку о свободе, он ее не осознает, пока на шее у него хомут.
Отпуск и работа под видом отпуска, как говорят хасиды, совсем разные вещи.
Раби Симон бен Шетах однажды изрек: «Истинное наслаждение — освободиться на время от мыслей и забот; подлинное бедствие — освободиться от них навсегда; настоящее горе — предаваться мыслям и заботам в то время, когда ты приготовился к наслаждениям».
Предстояло не только работать, предстояло еще создать видимость того, что ты и в самом деле писатель и выполняешь по мере сил и таланта своего указание Наркомпроса. Тем более что тяги к литературным трудам Антон Кторов особо не испытывал. Тем не менее он терпеливо исписал за вечер десятка два зеленых листов, стараясь делать записи нарочито неразборчивым почерком. Для непосвященных этого было достаточно.
На второй день пребывания Антона Кторова в Лукоморске зацвели алыча и слива. Улицы окутались бело-розовыми клубами дыма, дни стояли солнечные, и море было спокойным. Медузы отошли на глубину. К деревянному причалу прибило мертвого дельфиненка.
Хмурые растрепанные вороны расхаживали по мокрому песку, оставляя на нем крестообразные отпечатки, и клевали тело дельфиненка, изредка вступая в сварливые хриплые перепалки.
В парке у деревянной набережной играл скрипач.
Высокий, с морщинистым печальным лицом, худой, неуклюжий, похожий на линейку для измерения тканей, он был одет в темный костюм, лакированные штиблеты с белыми вставками, и на голове у него была широкополая темная шляпа.
Около музыканта остановился невысокий круглолицый мужчина, лысина которого являлась естественным продолжением лица. Мужчина был в белой рубахе с расшитым воротником, соломенной шляпе и в чесучовых белых брюках, заправленных в мягкие коричневые сапоги.
— Жид, — радостно и удивленно сказал он, выпятив округлый живот, как женщина, старающаяся привлечь внимание окружающих к своей беременности. — Однозначно, жидяра!
Скрипач играл, не обращая на прохожего внимания.
— Ты не здесь играй, — сказал толстяк. — Ты там играй!
Скрипач продолжал игру.
— Тебе говорят! — визгливо возвысился толстяк. — Му-зы-кант!
— Вы меня знаете? — удивился старик, опуская смычок, но еще придерживая подбородком скрипку.
— Нужен ты мне! — презрительно сказал толстяк. — Шел бы к своим, да им бы и будоражил мозги! После твоей игры плакать хочется, так мы за три года уже нарыдались!
— Этика есть философия убеждения, — сказал скрипач, опуская скрипку. — Вы меня не убедили.