— Ну, ты даешь, Редиска. Пойдем поглядим?
— Пойдем, — согласилась Рита, отдала Аношкину пистолет, подождала, пока тот уберет его в кобуру, и снова взяла участкового за руку.
Возле валуна Сергей аж присвистнул: все три пули легли рядышком, выдолбив в каменном теле глубокие щербины.
— А ты думал! — Рита хвастливо вздернула носик, потом посмотрела на Аношкина, и Сергей заметил: в глазах ее стояли слезы. — Я решила, Аношкин, не надо тебе со мной ехать, хорошо?
— Рита, у меня документы, ну и… печати нужны, словом. По работе.
— Давай их сюда, свои документы, — девочка протянула руку. — Я скоро.
Подбежала к джипу, постучала в стекло. Дверца приоткрылась. Рита молча отдала бумаги, но сама осталась стоять снаружи. Дверца снова приоткрылась. Рита забрала бумаги и вернулась к Аношкину.
— Держи вот. Здесь все, что нужно?
Аношкин посмотрел: все.
— Ну, я тогда пошла, да?
— Да, Рита, иди.
— А книжку ты мне так и не рассказал, Аношкин.
— Какую… книжку? — не понял участковый.
— Про Маргариту, какую-какую. В поезде обещал. Ладно, потом расскажешь. Пока, Аношкин! — девочка развернулась и побежала к джипу. Забралась легко в его тулово, хлопнула дверцей. Из машины так никто и не вышел.
— Когда — потом? — запоздало спросил Аношкин.
Джип развернулся и резво покатил по колее.
— Летёха, здорово!
Аношкин остановился и вгляделся в лицо окликнувшего его сержанта-милиционера. Не узнал.
— Не узнал? — спросил сержант.
— Не-а, — ответил Аношкин.
— Да я это, помнишь, месяц назад тебе дичка, девчонку сдавал. Ты у нее вроде как сопровождающим был. Вспомнил?
— А-а, — протянул Аношкин, смутно припоминая сержанта из детприемника. — Как, ик, дела?
— Bay, да ты бухой, летёха! — неизвестно чему обрадовался сержант. — Че гуляешь, и по граждане, смотрю…
— Я, ик, в отпуске, братан. В отгуле и, ик, в загуле. Хочешь, брат, бухнуть? — Аношкин полез за полу куртки, чтобы достать заткнутую за пояс бутылку водки, но ошибся и извлек из-за пазухи пистолет.
— Э-э, ты че с пушкой-то, поосторожнее, блин, пальнешь еще!
— Не боись, брат, — Аношкин посмотрел на пистолет в своей руке, — мой это ствол. Служебный то есть.
— А не сдал чего?
— А-а, — махнул неопределенно рукой с пистолетом Аношкин, — не бери… в это, словом, в голову, пить, говорю, будешь? — потом снова поглядел на пистолет и все-таки убрал его под куртку.
— Да не, летёха, на смену я. Потом, может. А это, слышь, — сержант почесал под козырьком форменной фуражки, — отец этой девчонки объявился. Ну, из Киевки который, учитель. У меня тетка там живет, рассказывала. Так вроде, говорит, здоровый, а где был, что делал, не помнит. Его и в дурку возили, а лепилы говорят, что не псих он. Ам-не-зи-я, — по слогам произнес сержант. — Представляешь?
— Да. Я все знаю, — трезвым голосом деревянно произнес Аношкин, развернулся и очень прямо пошел. Прочь.
На газетке лежали неровно отломанная колбаса, кусок батона и пустая бутылка. Вторая, еще полная на треть, стояла рядышком. На песочке. Аношкин тоже сидел на песочке, рядом с бетонной головой, и курил «Приму».
— Вот ты, голова каменная, ты умному человеку принадлежала, — говорил Аношкин, обращаясь к остатку памятника. — Нет, ну не ты сама, а это… Вот скажи, короче, как дальше жить? Все ведь, получается, пыль. Атомы-протоны, ити их мать. А людей топчут. Дядька-учитель в чем виноват? А Рита? За что их так? Праг-ма-ти-ки, физику вашу в душу. А я? Я вот от Светки ушел, не могу больше. Вернулся домой из командировочки, не поверишь, увидел ее и понял: не-хо-чу. И видеть не хочу и вообще… Она же тоже, как мать Редискина: все должно быть так, а не этак, это правильно — это не правильно. И ведь она, голова, ЗНАЕТ! А я… Я не знаю. Я ведь, голова, дочку хотел. Всегда. Думал, поженимся со Светкой, родим, я ей, дочке в смысле, косички заплетать буду, в школу водить… А теперь придет этот атом и скажет: отдай, Аношкин, дочку, она у тебя батарейка. А я не отдам! И Ритку тоже не отдам! Я их всех… — Аношкин достал пистолет, прицелился в темнеющее небо и нажал на спуск.
Выстрела не было. Тонкий синий луч вырвался из ствола и ушел в издырявленный звездами черный космос. Аношкин не удивился.
Все оказалось просто.
За стеклом дежурки лоснилась рожа старшины Семенихина. Сергею Семенихин не нравился: на руку не чист, пьяных в «стакане» шмонает, стучит всем про всех и вообще — сволочь.
— А, здоров, Аношкин, — сально расплылся в улыбочке Семенихин. — Как погулялось? Я слышал, хорошо тебе погулялось, погулялось-не просыхалось. Весь Ладанец гудел, да?