Слуга подал суп, за которым последовали кларет, палтус с омарами в голландском соусе, паштет из устриц, котлеты из ягненка со спаржей, сладкий горошек, фрикасе из телятины с кислицей, оленина, рагу из говядины а-ля жардиньер, разнообразные салаты, английская и французская горчица и многое другое. На десерт было мороженое двух видов, вишневая вода, сливки с кусочками ананаса и шоколадный крем с клубникой. Блюда запивали шампанским, после которого наступил черед мадеры.
За мадерой Дарси спросил у Клерваля, какое дело привело его в Англию. Швейцарец начал рассказывать о своих встречах с лондонскими купцами и промышленниками, а также упомянул о своем интересе к Индии. Он даже начал изучать язык и сейчас, чтобы развлечь присутствующих, произнес несколько фраз на хинди. Дарси, в свою очередь, припомнил, как десять лет назад ему довелось побывать в Женеве. В ответ Клерваль начал очень смешно сравнивать швейцарские и английские обычаи, при этом он отдавал явное предпочтение последним — за исключением, как он сказал, «английской склонности к рагу». Джорджина поинтересовалась, какие платья носят женщины на континенте. Элизабет спросила, насколько полезным для образования Уильяма может оказаться путешествие по Европе и не будет ли это сколько-нибудь опасно. Викарий, которого слегка разморило от обилия еды и выпивки, принялся несколько невпопад вспоминать поездку в Италию, совершенную им в ранней юности. Одна лишь Китти, которая обычно болтала и шутила больше всех, была сегодня на удивление молчалива и задумчива.
Франкенштейн, впрочем, тоже почти не принимал участия в общей беседе. Рассказы приятеля он никак не комментировал и ничего к ним не добавлял, а на вопросы, обращенные непосредственно к нему, отвечал сдержанно и немногословно. Мэри, которая возлагала на этот ужин столь большие надежды, даже решила, что ошиблась, приписав Виктору чувства, каких он на самом деле не испытывал. За весь вечер его голос потеплел лишь однажды — когда он заговорил о своем отце, городском советнике и члене магистрата, который пользовался всеобщим уважением благодаря своей честности и неподкупности. О жизни в Ингольштадте Франкенштейн не сказал ничего.
— Что же вы изучали в тамошнем университете? — спросил Бингли.
— Боюсь, вам это будет не интересно, — ответил Франкенштейн. На несколько секунд в комнате воцарилась неловкая тишина. Потом Клерваль поспешил вступиться за друга.
— Виктор с таким рвением отдавался изучению естественных наук, что подорвал собственное здоровье. К счастью, мне удалось поставить его на ноги, но опасность действительно была велика, — объяснил он с несколько неестественным смешком.
— И за это я всегда буду тебе благодарен, — серьезно добавил Франкенштейн.
Элизабет сделала попытку сменить тему.
— Что у нас новенького на приходе? — обратилась она к преподобному Чатсуорту, который клевал носом над своей рюмкой мадеры. Услышав обращенный к нему вопрос, викарий вздрогнул, едва не расплескав вино, и покраснел.
— Я… — пробормотал он и, слегка откашлявшись, загремел в полный голос, словно проповедовал с кафедры: — Надеюсь, дамы не будут слишком шокированы, если я расскажу о любопытном случае, имевшем место буквально несколько часов назад…
— Будьте так добры, святой отец.
— Вчера вечером, — начал свой рассказ викарий, — я долго не мог уснуть: на меня напала бессонница, причиной которой, как мне кажется, была съеденная за ужином форель. Мне с самого начала казалось, что у нее какой-то странный вкус, но моя экономка миссис Крофт клялась, что купила ее на рынке только после обеда. Миссис Крофт — вполне достойная женщина, и я не сомневаюсь, что она говорит чистую правду, однако форель, проданная на здешнем рынке вчера, вполне могла быть из позавчерашнего улова. Это, впрочем, не относится к делу. Я упомянул об этом только для того, чтобы вам было понятно, почему я до полуночи ворочался на своей кровати не в силах уснуть.
Было уже начало первого, когда я услышал какой-то странный скрежет. Он доносился из раскрытого окна моей спальни — в последнее время наконец-то установилась теплая погода, поэтому я каждую ночь открываю окно или форточку. Для легких нет ничего полезнее свежего воздуха — я убедился в этом на собственном опыте, да и лучшие европейские умы, мне кажется, тоже считают воздух альпийских лугов самым благотворным и приятным. Не так ли, мосье Клерваль?…
— Только если на этих лугах не пасутся коровы, — отшутился швейцарец.
— Коровы?… — удивленно переспросил викарий. — Ну конечно, коровы!.. Ха-ха, как это остроумно!.. Так на чем я остановился? Ах, да… В общем, я поднялся и подошел к окну. Снаружи было темно, хоть глаз выколи, и только на церковном кладбище я заметил свет. Это было в высшей степени странно, поэтому я накинул халат, надел тапочки и поспешил выйти из дома, чтобы выяснить, в чем дело.
На кладбище я увидел какого-то человека, который вовсю орудовал лопатой. Он был повернут ко мне спиной, поэтому даже при свете лампы, которая стояла на земле у могилы Нэнси Браун, я мог рассмотреть только его силуэт. Бедняжка Нэнси, ей было всего семнадцать, когда она умерла! Мы предали ее земле меньше недели назад.
— Это был мужчина? — спросила Китти. Круглое лицо викария стало очень серьезным.
— Можете представить, до чего я был потрясен! «Эй!..» — крикнул я. При звуке моего голоса мужчина — а это несомненно был мужчина гигантского роста — бросил лопату, схватил фонарь и одним прыжком скрылся за углом церкви. Когда я добрался до того места, его уже и след простыл, и я вернулся к могиле. Там я увидел, что странный незнакомец почти выкопал из земли гроб с телом бедняжки Нэнси.
— Какой ужас! — ахнула Джейн.
— Осквернение могил? — спросил Бингли. — Отвратительно! Дарси промолчал, но по его лицу было хорошо видно: ему очень не нравится, что викарий завел разговор о подобных вещах. Франкенштейн, сидевший рядом с Мэри, резким движением отложил нож и сделал большой глоток из своего бокала.
Викарий ничего не замечал. Он явно наслаждался вниманием, которое ему удалось привлечь своим рассказом. Слегка понизив голос, он добавил:
— Я могу только предполагать, какие цели преследовал этот неизвестный. Почему-то мне кажется, что это обезумевший от горя возлюбленный Нэнси решил в последний раз взглянуть на ее лицо.
— Подобная преданность не в мужском характере, — заметила Китти.
— Мой дорогой викарий, — покачала головой Элизабет, — боюсь, вы начитались произведений госпожи Радклифф{6}.
Дарси, откидываясь на спинку кресла и недовольно хмуря брови, сказал:
— В лесу у мелового карьера видели цыган. Это, несомненно, их работа. Я думаю, они искали драгоценности.
— Драгоценности?… — переспросил викарий. — Да у Браунов едва хватило денег, чтобы устроить Нэнси приличные похороны.
— Это доказывает только одно: кто бы это ни был, он не из местных.
Тут заговорил Клерваль.
— В моей стране, — сказал он, — могилы нередко оскверняют преступники, которые за деньги доставляют свежие трупы врачам и исследователям. Помнишь, Виктор, в Ингольштадте произошло сразу несколько таких случаев?
Франкенштейн отставил бокал.
— Да, — согласился он. — Некоторые ученые-анатомы не останавливаются ни перед чем в своем стремлении к знаниям.
— Ну, я думаю, подобное объяснение вряд ли подходит к нашему случаю, — заметил Дарси. — Поблизости нет ни университета, ни медицинского колледжа. Правда, в Лэмбтоне живет доктор Филипс, но он едва ли способен преступить закон ради удовлетворения своего научного любопытства.
— Он едва ли способен переступить порог собственного дома, — едко добавила Лиззи. — Чтобы вызвать его к больному, приходится посылать за ним заранее — за день, а то и за два. Только в этом случае он, быть может, сподобится приехать.
— Разумеется, такие люди встречаются, — мрачно сказал Франкенштейн. — Я имею в виду, конечно, не почтенного доктора Филипса, а тех одержимых исследователей, которые в погоне за новыми знаниями не гнушаются ничем. С некоторыми из них я даже был знаком… Кстати, моя болезнь, о которой упомянул Анри, как раз и проистекала от того, что мой дух самым решительным образом восставал против глубокого внутреннего убеждения, будто стремление к знанию ради самого знания способно привести человека к гибели.