1) я люблю маму;
2) мне не страшно (умирать, перевоплощаться, действовать)».
«Финал не понравился. Если бы финал поменять на нормальный, была бы Вещь».
«В финале нас ожидает на редкость скомканная и бессмысленная концовка».
«Конец абсолютно бессмысленный. Создается впечатление, что авторы просто уже не знали: что же писать дальше».
Мы были удивлены, когда вдруг выяснилось, что параллельно, не сговариваясь, Олди с Валентиновым и Дяченко написали романы, строящиеся на библейских ассоциациях. Хорошие, плохие ли — не об этом речь — романы о «втором пришествии». «Vita Nostra» в завязке — это Книга Иова! Главной героине на голову не пойми откуда начинают сыпаться беды. Наверху кто-то поспорил и принял решение провести эксперимент. А внизу ее рвет золотыми монетами, ей надо купаться голышом, и если она откажется, то умрет ее мама. Вот вам и овцы, и дети, и имущество — сиди, брат Иов, на гноище и молчи в тряпочку.
Сверху же вместо объяснений говорят: не ваше дело, сапиенсы.
Вся книга от начала до конца — это переход от Ветхого Завета к Новому. От «Я есть бог ревнивый» и «Вначале было Слово» — к «Бог есть любовь». И финал — «Мне не страшно». На идейном уровне финал блестящий — человек путем мучений, наград и наказаний, путем самопознания приходит к новому принципу мироздания. Вспомним Галича: «Не бойтесь хулы, не бойтесь хвалы, не бойтесь мора и глада…» Галич тоже внезапно пришел к «не бойтесь» — популярный кинодраматург, весь «в шоколаде», вдруг перестал бояться и променял судьбу успешного писателя на судьбу поэта-изгнанника.
На событийном уровне — да, Саша Самохина могла бы летать на помеле, жечь глаголом и еще восемь книг «приключаться». Но на ИДЕЙНОМ уровне действие выведено на финал железно! На тематическом, кстати, тоже.
Увы, финал «Vita Nostra» был воспринят по одной его составляющей — событийной. Иначе в нем нет ничего открытого и незавершенного. Он закрыт, закончен, сведен в иглу.
Теперь — «Тирмен», мнения читателей:
«Так все хорошо шло, и вдруг какие-то невнятные навороты в финале. Концовка и вовсе показалась смазанной и неубедительной».
«Конец поверг меня в недоумение. Застрелился Даниил или нет?»
«Смутил «приговор» мужа: «Читается очень хорошо, но финал никакой». Подтверждаю. Читается прекрасно. А финал… Холостой выстрел».
«Понять смысл книги я так и не сумел. Чем все закончилось?»
«Кажется, и язык неплохой, и сюжет присутствует, а до конца прочитаешь и понимаешь — обманули! Про что книга-то?»
И снова роман начинается библейскими аллюзиями. Два главных героя — два поколения. Старик с «говорящим» именем Петр (на идейном уровне это имя должно хоть что-нибудь подсказывать?) живет по Ветхому Завету. Сверху говорят «убей», и он убивает, не задумываясь. Он так поддерживает определенный — естественно, определенный не им! — МИРОПОРЯДОК. Авраама тоже не спрашивали: хочет ли он приносить сына в жертву? И Моисея не спрашивали, когда отправляли к фараону. Впрочем, Авраам хотя бы сопротивлялся, и Моисей поначалу возражал. А Петр не сопротивляется — очень «правильный», послушный высшей воле человек.
И в ученики к старику попадает будущий новый охранитель миропорядка — мальчишка с не менее «говорящим» именем Даниил. Пророк Даниил, львиный ров, служба при вавилонском дворе… Это ведь Даниил растолковал Валтасару, что значит сакраментальное «мене, мене, текел, упарсин».
Петр и Даниил! — но ряд ассоциаций выстраивается не на событийном уровне, а на идейном. И Даниил сначала живет по тому же Завету, что и Петр — предавая, стреляя, убивая без особых колебаний. Так надо, сапиенс! Но постепенно он начинает мучиться вопросами. Он спрашивает: а почему? а зачем? да как же так можно?
А можно ли?!
И в конце заявляет: Я НЕ БУДУ! Подносит пистолет к виску — к своему виску, вместо того чтобы стрелять в указанную свыше жертву, в учителя, списанного в утиль. Убивая себя, он стреляет в прежний миропорядок. «Смертию смерть поправ»: вот в книге появляется «мертвый тирмен», который, воскреснув, рушит прогнившее мироустройство.
После чего мертвые встают, и так далее.
С нашей точки зрения — может быть, наивной, — роман закончен. Расставлены все необходимые нам акценты. Допустим, они расставлены плохо, а мы — бездарные писатели. Но, как и в случае с «Vita Nostra»: на событийном уровне — принято, на тематическом — так-сяк, на идейном — почти никак. Событийный ряд, как братская могила, погребает все на свете. И все вопросы по финалу завязаны только на него: что герой сделал, что с ним произошло, куда он пойдет дальше?
Был в свое время революционный переход жанров от эпопеи к роману. Эпопея — это макрокосм. Она рассматривает жизнь в колоссальных масштабах. Затрагивает могучие исторические события, судьбы народов и империй, катаклизмы и катастрофы. Если есть там личностный герой, то он нужен для озвучивания великих идей и показа глобальных процессов. Роман — это уже микрокосм и макрокосм «в одном флаконе». Человек и общество, человек и стихия, человек и время. Или судьба. В романе появился герой с его бытом, мировоззрением и проблемами.
Роман — это во многом частная жизнь отдельных личностей.
Сейчас процесс дошел до логического конца. Герой вытеснил ВСЕ. Внимание сосредоточивается исключительно на герое — что с ним произошло, что он сделал. Выжил — не выжил, женился — не женился; сколько врагов убил. Это и есть наивысшее проявление событийного восприятия финала — зацикленность на том, что произошло с главным героем и его спутниками. Интерес к личности героя уничтожил все планы: идейный и тематический, интеллектуальный и эстетический, аллюзийный и культурный. Стиль не нужен, слог мешает — дайте героя!
Здесь хочется выделить еще одну тенденцию. В последнее время читатель перестал любить — да и просто принимать — хеппи-энды. Под хеппи-эндом понимают любой более или менее вменяемый финал, где не все умерли. Если полюбившийся герой остался жив и в чем-то счастлив (выполнил миссию) — десяток густонаселенных планет может катиться в ад. Финал объявляется счастливым.
И подвергается насмешкам.
Ладно, если выживший герой сидит по уши в дерьме и скоро помрет от проказы — такой финал автору еще могут простить. Но во всех остальных случаях… Реальные не хеппи-акценты попадают в «слепое пятно», пролетают мимо восприятия. Идет рефлекторный вал попыток найти в нем черную нотку. Поиск «чернухи» в раздражающем взгляд хеппи-энде — рефлекс, болезнь, спровоцированная современной культурой. Свинцовые мерзости жизни — вот это правда без «розовых очков», вот так все бывает на самом деле, это настоящая литература, а все остальное — ложь и сопли с сахаром.
Исключение составляют заведомо юмористические вещи. Юмористам это прощается.
Но здесь нет виновных. Писатель, читатель — не в них дело. Беда в другом: сейчас общий уровень культуры, нравственности и этики стремится даже не к нулю, а к отрицательным величинам. Причина — одичание общества. Слишком уж далеко зашла децивилизация. То, что люди раньше воспринимали как естественное, теперь оказывается выше их представлений о жизни.
Вернемся к фантастике. Традиции-то нету! Она прервалась, и давно. В свое время читателей сознательно отучили от нормальной литературной формы. Когда фантастику писали Куприн и Алексей Толстой, то все было в порядке и с финалом, и с остальным. Потом решением съезда Союза писателей фантастику перевели в разряд научно-популярной литературы. Тут художественность требовалась для оживляжа. И сколь ни сопротивлялись авторы, но их туда вгоняли кувалдой. Ты, братец, опиши чудо-аппарат, изобретенный профессором Петровым, покажи шпиона Штампса, который хочет этот аппарат украсть…
В итоге из фантастики исчез полноценный роман. Фантастику перевели в лучшем случае в жанр короткой повести, а по сути — в научно-популярный очерк, расцвеченный «литературкой».
С этим наследством мы въехали в шестидесятые годы. Многие ли тогда писали романы в научно-фантастическом ключе? Нет, царила в основном короткая повесть. А потом пришла и культивированная «чернуха» как признак хорошего тона.