И тогда наступит дивный новый мир. Воистину прекрасный — если по первоисточнику (шекспировской «Буре»): «Сколь прекрасен этот новый мир, в котором есть такие люди!». Но действительно ли прекрасен? Наверное, не случайно великолепный переводчик Осия Сорока в итоге остановился на более двусмысленном прилагательном «дивный». Да и можно ли назвать людьми жителей этой странной Утопии?
Суть этого провокационного романа можно выразить одним-единственным вопросом: много ли человеку нужно? И еще более провоцирующим ответом: хватит просто счастья. Вопрос о цене за это счастье всерьез даже не обсуждается — да никакой не жалко! Тут вспоминается даже не горьковская максима советского детства («Человек создан для счастья, как птица для полета»), но и заученная нами много позже финальная фраза-крик из «Пикника на обочине»: «Счастья для всех даром, и пусть никто не уйдет обиженным».
Это ж так просто. Посему — анафема на тех, кто находит извращенное удовольствие в том, чтобы усложнять все и вся!
Однако прошедший век заставил навсегда распрощаться со многими иллюзиями. И главная среди них — иллюзия простоты.
Первым, вероятно, задумался над «элементарным» вопросом платы за счастье Олдос Хаксли. Выводы, к которым привели его раздумья, элементарными никак не назовешь. Человечество бьется над коварной задачкой без малого век, а решение все никак не дается в руки. Ведь в формулировке Хаксли «проклятый вопрос современности» звучит примерно так: стоит ли счастье свободы?
Будет ли счастлив человек, если принесут ему это счастье на блюдечке с голубой каемочкой? Устранив все мыслимые неприятности — социальную несправедливость, войны и бедность, несчастную любовь, болезни, даже страх смерти… Взамен же придется отказаться от сущей малости — свободы располагать собой по собственному усмотрению. Случайной свободы рождения. Свободы выбрать ту жизнь, какую для себя пожелал (и сотворил себе сам). Свободы любить — пусть и трагично, и безответно. Свободы интеллектуальной, творческой, социальной, религиозной.
Знакомые строчки из «Фауста»: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день за них идет на бой», — связывают две великие цели человеческого существования соединительным союзом «и», а не альтернативой выбора. Но как быть, если чаще приходится выбирать что-то одно? Именно эту дьявольскую альтернативу и поставил, как мне представляется, перед читателем автор романа «О дивный новый мир». А приблизился ли Хаксли к ее решению — это как посмотреть. И когда посмотреть.
Сегодня, повторяю, большинство смотрит на выводы английского писателя совсем по-иному, нежели первые послевоенные читатели. Я впервые прочитал роман в семидесятых в оригинале. И позже, из-под полы — на скверном русском, в каком-то из томиков «тамиздата». Несколько глав каким-то чудом пробились к нам — на страницы журнала «Интернациональная литература» — еще в 1935-м, но к началу эпохи застоя с чудесами оперативно разобрались, и крамольные экземпляры журнала были надежно упрятаны в спецхранах (вместе с английскими оригиналами).
Тогда для отдельных прогрессивно мыслящих критиков, имевших допуски в оные спецхраны и рискнувших поднять голос «за Хаксли», все было яснее ясного. Роман Хаксли — великая антиутопия XX века, стоит в одном ряду с еще реже упоминаемыми Замятиным и Оруэллом. Не было вопросов и у орды критиков «правильных», идущих в ногу: «антисоветский пасквиль». Хотя последнее было даже не несправедливо — просто смешно, достаточно непредвзято прочитать роман.
Как и помянутые к слову антиутопии Замятина и Оруэлла, роман Хаксли также в полной мере испил чашу несправедливости, недомыслия, предубеждения. Хотя из знаменитой троицы Хаксли единственный не торопился с осуждением своей схемы мироустройства («антиутопия» — это ведь как приговор!). Английский писатель предпочел пофилософствовать над придуманной им дьявольской альтернативой. До которой, кстати, не додумался и сам великий провокатор из поэмы Гёте!
Русский (хотя и не до конца советский) писатель Евгений Замятин боролся с определенными представлениями соотечественников, с их социальными утопическими взглядами. Англичанину Джорджу Оруэллу, замкнувшему великую триаду, было не до теоретических дебатов — он зримо увидел в недалеком будущем политическую реальность, которая ужасала именно своей реалистичностью. Его соотечественник Олдос Хаксли сохранил верность холодной интеллектуальной сатире, выработанному с годами философскому скепсису. Его борьба протекала в сфере чистых идей. Он сражался с утопией философской.