— Они придут, — настаивала Уля, — придут, убьют нас. Я слышу, как они идут. Убей зверя и пошли!
Именно то, что она уговаривала его убить уже мертвого зверя, и убедило его окончательно в ее безумии — страшные односельчане-преследователи и ведьма-народоволка наверняка были порождением того же болезненного бреда. А ведь буквально на какой-то миг он ей поверил!
Она осталась стоять, вздрагивая и прикусив костяшки пальцев, рука с заостренной палкой опущена. Однако больше помешать не пыталась, пока он, аккуратно не выскоблив шкуру и не вымыв в озере нож, не пересыпал ее солью и, аккуратно сложив, не поволок в пещеру. Самое разумное было придавить первично обработанную шкуру камнями, чтобы ускорить процесс вытягивания воды; этим он и занялся, попутно думая, что безумие Ули наверняка всем известно и никто не станет спрашивать с него, если он, вернувшись в деревню, объяснит, что бедная девочка в очередном приступе сумасшествия отказалась возвращаться к людям. Паранойей это, кажется, называется, как-то так...
Костерок у входа в пещеру отбрасывал внутрь красноватые тени, но мешал видеть то, что происходило снаружи, однако ему вроде как послышались слабая возня, тихий возглас, всплеск. Раздраженный, отряхивая ладони от едкой соли, он выглянул наружу. Уля стояла около входа, почти вжавшись в скалу, ее бледное лицо выделялось на фоне серого камня смутным пятном. Костерок догорал, небо на востоке выцвело и стало зеленоватым, звезды потерялись в нем, а окровавленной туши волка на берегу не было — на сыром песке по направлению к озеру тянулся темный скользкий след, словно бы от проползшей гигантской улитки.
В первой момент он даже не сообразил, что произошло. Потом понял.
— Ты это зачем? — спросил он растерянно.
— Он сам ушел, — она всхлипнула и еще сильнее вдавилась в стену, — встал и ушел. Я хотела его убить, но не успела.
Он увидел, что ветка дрожит в ее руке и белеющий поначалу обломанный конец блестит черно и влажно.
— Хватит выдумывать, — сказал он устало.
Ненависть наконец скопилась, нашла выход, он подскочил к девчонке, ухватил за плечо и встряхнул.
— Такой ценный экземпляр... дура неграмотная, что наделала! Думала, выкинешь его в озеро и я сразу пойду с тобой?
— Он сам ушел, — упрямо пробормотала она, — подполз к озеру и бросился в воду. Теперь все. Теперь он отлежится, встанет, найдет нас и убьет... Я ж говорила, надо было сразу...
— Говорила она, — сказал он брезгливо. Спорить с сумасшедшей бесполезно. — Ладно... вот хотя бы шкуру сохранить теперь. Что там у тебя?
— Где?
— На плече. Что ты прячешь под халатом? Вроде мешок пустой?
— Ничего, сказала она удивленно.
Он отпустил ее, потому что боялся, что не выдержит, встряхнет что есть силы или ударит...
— Ладно, пойдем.
— Куда? — тут же вскинулась она.
— В деревню, — сказал он терпеливо.
Она замотала головой, торопливо и жалко.
— Нельзя, — повторила она умоляюще, — нельзя в деревню. Пошли, я отведу. К красной утке отведу. Гнездо покажу.
Он с миг раздумывал. Шкуре ничего не сделается, она все равно должна лежать под гнетом по меньшей мере сутки, время у него есть. Девчонка говорит, что знает, где гнездится красная утка, быть может, и не врет... хотя как поверить сумасшедшей? Вообще, что-то тут не так, это верно. Куда, например, делся мальчишка? Быть может, учуял, что поднимается боам, бросил его и побежал домой? Прибью мерзавца, подумал он.
Как настойчиво она, однако, меня тащит! Зачем? Какой-нибудь заговор?
Бред. Я не верю в заговор. Наслушаешься этого радио...
Господи, какое счастье, что отец умер, не дожив до всего этого. Инженер, путеец, «спец»...
Он пожал плечами, поправил ружейный ремень.
— Пойдем...
Она тут же запрыгала, радостно хлопая в ладоши, словно дочка, когда он обещал сводить ее в зоопарк.
Он помнил эту прогулку. Дочка радовалась, останавливалась у клеток, радостно и удивленно кричала: «Папа, смотри! Смотри!», а он мрачнел все больше. Его животные, его замечательные животные, пойманные с таким трудом, привезенные за несколько тысяч километров из самых отдаленных уголков гигантской страны, никого не интересовали. Празднично одетый народ толпился вокруг клеток с обезьянами, парни в кепках корчили рожи и тыкали обезьянам сквозь сетку окурки «Памира». Обезьяны брезгливо отворачивали сморщенные лица. Им было стыдно за людей. Нарядные женщины в жакетках и сдвинутых набок беретиках толпились у клетки с попугайчиками. Попугайчики перелетали с места на место, точно яркие вспышки, женщины ахали и изумленно прижимали к губам растопыренные наманикюренные пальчики. Отцы приподнимали на руки детей, чтобы те хорошенько разглядели могучих неподвижных львов и бенгальских тигров, перетекавших по клетке туда-сюда, туда-сюда... Но никому не нужна была ни скромная саксаульная сойка, нахохлившаяся в углу клетки с попугайчиками, ни камышовый кот, забившийся в свой домики и озиравший оттуда толпу печальными брезгливыми глазами, ни кожистые черепахи, тянувшие шеи из зеленоватой мутной воды... Он попробовал подвести к ним дочку, показать ей, рассказать, как он охотился на этих черепах, как чуть не утонул в мутной восточной реке, как вон та, самая большая, укусила его за палец (видишь шрам?), но дочка, вежливо и нетерпеливо выслушав, потянула его за руку к площадке молодняка, где плюшевые тигрята и медвежата возились, умиляя дураков взрослых и невинных детей игрушечными и совсем нестрашными ухватками маленьких хищников.
Звезды совсем утонули в зелени и синеве, вода на озере сморщилась, словно кто-то потянул на себя водную ткань. Дальняя вершина вдруг зажглась торжествующим алым огнем.
На перевале, однако, продолжали лежать лиловые тени, и на миг ему показалось, что там, на фоне темнеющего еще неба стоят завернутые в туман черные плоские люди, точно вырезанные из черной бумаги.
— Кто это? — спросил Улю, указывая на темные фигуры.
Она быстро глянула вбок, охнула и схватила его за рукав.
— Бежим... это они! Это за нами! Бежим!
За минуту до этого он готов был поверить в ее безумие, но сейчас оно словно передалось и ему — страх хлестнул его по глазам: он подхватил сидор и, придерживая рукой ружейный ремень, бросился вниз по осыпи, туда, где туман лениво ворочался в лощине. Уля неслась впереди — ее верткое тело разрывало туман, оставляя за собой стремительно зарастающий след, наподобие того, что тянется за быстро идущим катером; в темных прорехах он различал ее коричневый халат и две прыгающие по спине косы. Горы как-то сами собой остались за спиной, из тумана возникали выветренные, отдельно стоящие скалы причудливой формы, похожие то на сидящих людей, то и вовсе на каких-то чудовищ.
Он задыхался, сидор бил по спине, плечо горело под ружейным ремнем.
Наконец она остановилась, привалившись к почти отвесной скале, верхушка которой опасно свесилась, грозя вот-вот рухнуть окончательно. Уля тяжело дышала — видно было, как трепещет у горла кромка холщовой рубахи.
Он тоже остановился и медленно сполз на землю, усевшись под скалой, отцепил от пояса флягу с горькой солоноватой водой, сделал один рассчитанный глоток. Вода припахивала гнилью. Протянул флягу Уле.
— На, отпей. Только немного.
Она глотнула, капелька воды потекла по смуглому маленькому подбородку.
— Я найду воду, — сказала она, словно оправдываясь, — я умею чуять воду. И у меня еще есть. В бурдючке.
Оказывается, она не забыла прихватить с собой бурдюк.
— Не в этом дело. Будет резать в животе. Нельзя пить много после бега.
Она кивнула и вернула ему флягу.
— А вот есть нечего, — сказал он рассеянно.
Она прижала палец к губам.
— Слушай...
— Точно, — сказал он, — улары кричат. Туман поднимется, и я...
— Стрелять нельзя, — она покачала головой и приложила палец к губам, — услышат. Я сама...
— Эй, не... — он не договорил, но она уже гибким, неуловимым движением отлепилась от скалы и исчезла в тумане.