Телефон не уставал. Приподнявшись на локте, Нина взяла валявшуюся на тумбочке трубку:
— Алло…
— Слава богу, — сказал шеф, и в его голосе была искренняя радость. — А то я уже нервничаю, честное слово.
— Чего нервничать? — сонно пробормотала Нина. — Со мной все в порядке…
— Ленку привезли, — серьезно сказал шеф. Нина вздохнула сквозь зубы.
— Да, съездили вы, — шеф тоже вздохнул. — Сплошные похороны. Договор подписывать они пока не будут — у них руководство новое еще не назначено… И… ты слышала — мэр в Загоровске дуба дал?
— Что? — Нина резко села на кровати.
— Да вот, этой ночью, уже есть в новостях. Током его убило, что характерно.
— О блин, — тихо выдохнула Нина.
— Слушай, а это… что у них там с электричеством?
— Не знаю.
— Отдыхай, — помолчав, сказал шеф. — Похороны в понедельник, в десять.
— Приду.
Она дала отбой — и тут увидела сообщение на автоответчике. Звонили ночью: в это время городской телефон у Нины был автоматически отключен. Два часа ночи… Кто же это?
Внутренне собравшись, она нажала на красную мигающую кнопку.
— Нина Вадимовна! — прокричал сквозь помехи знакомый голос. — Это Лемышев, мэр… Не подключайте свой мобильник к сети! Слышите? Не ставьте трубку заряжаться! Уничтожьте аккумулятор! Слышите? Пожалуйста! Перезвоните мне! Скорее!
Короткие гудки.
Нина медленно повернула голову.
На тумбочке возле кровати лежал ее мобильный телефон. Черный шнур зарядного устройства торчал из розетки.
Нина подошла. Взяла трубку в руки. Телефон чуть нагрелся, аккумулятор был полностью заряжен…
Она выдернула шнур из розетки. Перевела дыхание. Пошла на кухню выпить воды…
И остановилась в прихожей.
Из-под запертой входной двери торчал яркий оранжевый прямоугольник.
Владимир Данихнов
Вопрос веры
Иллюстрация Владимира ОВЧИННИКОВА
5
Примотал я, короче, пивную бутылку скотчем к телефонной трубке и говорю:
— Паш, глянь.
Паша поднял голову, посмотрел на трубку. Вид у Пашки, честно говоря, был не ахти. Правая рука болтается, как тряпка, губы разбиты, а в щеке, натурально, дыра. И кровь запекшаяся повсюду — на лице, на пальцах. Ужас что за вид. И, главное, помочь ему нет никакой возможности. Лекарств не захватили, бинты кончились. Попадалово.
— Что за дрянь? — прохрипел он.
— Это телефон со встроенной функцией пива.
— Идиот, — сказал Пашка. — Какой же ты идиот.
Я пожал плечами.
А он говорит:
— Помоги мне подняться.
Я отложил трубку и схватил Пашку за левую руку; кое-как поставил его на ноги. Довел до окошка, что на внутренний двор смотрит. Пашка рукой в холодный каменный подоконник уперся. Вниз глядит. А во дворе — свежая могила. Холмик и крест. Перекошенный такой крест, из двух досок на скорую руку сооруженный. Моя, между прочим, работа.
Паша просит:
— Помоги мне спуститься.
Я хмыкаю:
— Да запросто.
Приобнял я Пашку и по каменной лестнице повел вниз. Лестница, сволочь, крутая, и ступеньки кое-где от старости осыпаются: один неосторожный шаг — и кубарем вниз. А площадка под нами обломками завалена. Напорешься на острый камень — поминай как звали.
Но, слава богу, обошлось.
Вышли мы во дворик, кое-как доковыляли до могилы. Рядом обнаружился Виктор. Сидит, зараза, возле могилы и сигареткой попыхивает. Я от возмущения чуть не задохнулся.
Как закричу на него:
— Ты чего тут делаешь, подлец? А наверху кто остался?
Он спокойно затянулся, дым выдохнул и отвечает, гад этакий:
— Наверху, — говорит, — никого не осталось. Женьку убили. — Сказал и вздохнул: — Прямо в глаз попали. Кровищи было… неважно, в общем. Через полчаса они сюда заявятся, вот увидите.
Сказал и за фляжку взялся. Тут я понял: дело совсем плохо. Потому что Виктору эта фляжка от Ирки досталась. А Ирка ему фляжку на день рождения подарила. Виктор, он ведь совершенно непьющий. Но Ирке пообещал: когда почувствует, что пришло время помирать, обязательно из фляжки хлебнет. У Ирки во фляжке ром был. Ей-богу, натуральный ром. Где она его достала, леший знает; но все были в курсе, что у нее там ром. То ли с Гаити, то ли с Кубы, то ли еще откуда. Я точно не знаю.
И так мне этого рому захотелось, аж слюнки потекли. Невозможно представить, как мне его захотелось. А когда я чего-нибудь очень хочу, я, натурально, всякий бред начинаю нести.
— Слушай, — говорю, — Витя. А ведь твоя фляжка — устройство с кучей разных применений. Потому что, сам подумай, фляжка предназначена для хранения жидкостей — и это ее первая функция, а жидкость, которая в ней хранится, предназначена для приведения тебя в непотребное состояние — и это ее вторая функция. Ну? Как тебе?
Виктор посмотрел на меня исподлобья.
— С дуба ты рухнул, — говорит. — Честное плешивое, рухнул.
— Наверное. — Я кивнул. — А еще я телефон со встроенным пивом изобрел. Представляешь?
— Представляю, — говорит. — Представляю, что ты — балбес.
Я сел рядом с ним и молчу. А солнышко-то припекает. Я кепку поправил. Посмотрел из-под козырька на небо. Небо синее-синее, и только с запада одинокая тучка ползет. Крохотная, зараза, как блоха.
Тут я посмотрел направо и вижу: Виктор фляжку в руках судорожно сжимает. Сжимает, подлец, и не пьет. Вертит фляжку в заскорузлых пальцах — и не пьет. Ну не скотина ли? Положи ее на место, раз не пьешь! Не береди душу, гад!
Вдруг — на тебе! — Пашка заплакал. Ей-богу, я раньше не видел, как Пашка плачет. Он при мне ни разу не плакал. Пашка, он очень суровый, подонок. Я думал, он вообще плакать не умеет. А тут взял да и заплакал. Стоит перед могилой на коленях и слезами обливается. Крест гладит левой рукой и рыдает. Развесил сопли, сволочь.
— Эй, — говорю. — Хватит! Перестань немедленно!
А он:
— Алиса мертва. Мужики, вы чего, не понимаете?! Алиса мертва!
Тут меня чуть не переклинило, захотелось треснуть этого болвана по башке. Каким-нибудь кирпичом. С большим трудом я подавил в себе это желание. Но настроение упало ниже плинтуса, это я вам точно говорю. Поднялся я — и давай вокруг креста круги нарезать. Я когда нервничаю, всегда круги вокруг чего-нибудь нарезаю: пунктик у меня такой.
И вот я нарезаю и в расстроенных чувствах начинаю Пашке втолковывать:
— Ты, Пашка, — говорю, — думаешь, что слезами горю поможешь. А я тебе правду скажу: ни хрена не поможешь! Ты, вместо того чтоб рыдать, погляди лучше, какой я крест для Алиски соорудил. Вот ты думаешь, что это просто крест. А это не просто крест, Паша. Это, Пашенька, многозадачное устройство! Видишь, гвозди в досках остались? Думаешь, я их из-за небрежности не повыдергивал? Да ни фига подобного! Я их нарочно оставил! Потому что это не только крест. Это еще и орудие убийства. Вот вломятся во двор те подонки, которые за нами от самого города идут, а я крест из земли выдерну да как зафигачу гвоздем кому-нибудь в башку! Мало не покажется. Так-то, Пашенька.
Закончил я свою речь и молчу, жду Пашкиной реакции.
А Пашка только головой покачал.
— Идиот, — говорит. — Какой же ты идиот…
Ну, хоть рыдать перестал. И то хлеб.
— А помните, как космодром горел?
Мы повернулись к Виктору. Он смотрел на фляжку. Ну вот чего он на нее уставился, скажите на милость? Зачем? Пил бы уже, что ли, а то ведь только зависть в душе распаляет, скотина.
— Помним, Витя. Помним.
— Космодром горел, а люди радовались, — сказал Виктор. — Смотрели, как рушатся здания, как горят корабли, и радовались, негодяи. Их там много было, людей-то. И все радовались. А я молча смотрел. И Алиса смотрела. Хорошо, что ее никто не узнал. А то растерзали бы на месте. — Он затянулся. — И вот я стою, мужики, посреди толпы, рядом с Алисой, и думаю: сейчас она заплачет. Вот сейчас. А у нее глаза сухие-сухие. Я ей шепчу: «Ничего, Алиска, слетаешь еще на Марс. Или еще куда-нибудь. И нас с Иркой возьмешь». А она: «Конечно, возьму». И так мне вдруг плохо стало, что захотелось всех вокруг убить. За то, что они сделали с космодромом. За то, что сделали с Алисой. Никого бы не пожалел, честное плешивое. Детей бы убивал. Женщин. Стариков. Всех. Но Алиса разве позволила бы? Нет, мужики, Алиса бы не позволила… Поэтому никого я не убил. Стоял и смотрел, как космодром горит.