Поговаривали также, что Коулу, когда его поймают, придется несладко, ведь список обвинений продолжал расти, а ордер на его арест становился все страшнее и страшнее. Ему грозил срок, немалый срок. Белл знал, что Коулу потребуется козел отпущения.
И он обвинит Белла, а тот обвинит зоопарк.
Несколько недель спустя, заезжая на стоянку, Белл увидел пожарные машины. К холму тянулись шланги. В небо поднимался столб черного дыма. Белл побежал. Он уже знал, что ожидает его впереди.
Замок пылал. Пожарные пытались сбить пламя, но Белл понимал: слишком поздно. Он представил, как запекаются животные, оставшиеся внутри. Представил, как шипит и лопается обожженная кожа, вообразил беззвучные крики умирающих змей, ящериц, жуков и лягушек. Представил, как его насекомые сгорают заживо.
Он огляделся в поисках Коула, на случай если мерзавец решил остаться и посмотреть на пожар.
Когда огонь потушили, Белл вошел в руины. Полный крах! Мертвые лягушки, змеи и ящерицы. В задней комнате он нашел почерневшие и треснувшие террариумы. Находившиеся внутри насекомые обуглились до неузнаваемости.
Все, кроме одного.
В террариуме, стоявшем на полу, с пометкой «жара», темнел кокон, лопнувший от высокой температуры.
Личинки внутри не оказалось.
Тело Коула нашли в тот же день, в траве за стоянкой. Белл смотрел, как его грузят в машину. Черный, распухший труп. Вряд ли он умер легко.
На его руках темнели мелкие ожоги, будто он слишком близко подошел к своему детищу.
Ожоги — и что-то еще.
Что-то вроде укусов.
Судя по тому, как он распух, умер он от анафилактического шока.
Не все сгорело в огне.
«Не все, что горит, сгорает дотла», — так когда-то сказал Коул.
Белл еще долго стоял, прислушиваясь. Пытаясь услышать гудение, будто от электрической лампочки, но так ничего и не услышал. Только ветер шумел в кронах деревьев.
Что бы ни убило Коула, здесь его уже давно нет. Белл лишь хотел увидеть, во что превратилась личинка. Потому что на следующий год она уже станет чем-то другим.
На следующий год она превратится в плодожорку, осу или жука. Станет тем, чем потребуется.
Тем, чем ее сделает мир.
Приблизившись к дому, Белл вновь почувствовал, как внутри него шевельнулась тревога.
Кабель вновь отключили.
Эти придурки не знали еще, с кем связались. Белл пил уже вторую ночь подряд, и сейчас он почувствовал себя хищником.
Миновав девять трейлеров, он подкрался к кабельной коробке, открыл ее гаечным ключом и вернул свой кабель на место.
Вернувшись домой, он принялся щелкать по каналам в поисках чего-нибудь, напоминающего порно.
Спустя два часа заболел нажимавший на кнопку палец, а батарейка в пульте окончательно сдохла.
Он услышал, как открывается дверь.
Лин?
За секунду до того как дверь распахнулась, он вспомнил, что ее магнитофон все еще мокнет в кухонной раковине. Его охватил страх, нога дернулась. Но затем пиво вновь взяло власть в свои руки. Он откинулся на диване. Презрительно ухмыльнулся.
В дверном проеме обозначился силуэт.
Шона.
Ухмылка исчезла.
Она вошла молча. Какое-то время изучала его. Затем опустилась рядом, держа в руках пакет с готовой курицей.
Рука Белла, тяжелая и неторопливая, опустилась ей на бедро.
Она подняла ее еще выше.
Они не разговаривали. Даже телевизор сменял картинки в полном молчании.
Снаружи, за тонкими стенами трейлера, вылизывались и охотились.
Перевел с английского Алексей КОЛОСОВ
© Ted Kosmatka, Michael Poore. Blood Douber. 2009.
Печатается с разрешения авторов. Рассказ впервые опубликован в журнале «Asimov's SF» в 2009 году.
Евгений Лукин
Попрыгунья — стрекоза
Звезд в ковше Медведицы семь.
Иллюстрация Сергея ШЕХОВА
Он положил трубку и почувствовал, что сейчас заплачет. Удастся ли позвонить еще раз? Если нет, то маминого голоса ему больше не услышать. Разумеется, он ничего не сказал ей, да и вряд ли бы смог, поскольку любой разговор прослушивался. Стоит заикнуться о главном — связь наверняка прервется. Поэтому беседы приходилось вести исключительно о погоде и самочувствии.
В стеклянную дверь постучали — за ней уже успела скопиться небольшая очередь. Человека четыре. Все гражданские — со смены. Мобильники были под запретом (якобы создавали помехи), и комнатенка с телефоном, так называемая переговорная, оставалась здесь единственным местом, откуда простой смертный мог связаться с внешним миром.
С внешним обреченным миром.
Взялся за переносицу, изображая усталость и озабоченность, вышел. Выбравшись на свежий воздух, проморгался, ослабил галстук, потом и вовсе сорвал, сунул в карман.
Может быть, следовало плюнуть на все, в том числе на собственное будущее (какое теперь, к черту, будущее?), и заорать в трубку: прячься, мама! Под землю, в метро… Нет. Во-первых, больше одного слова не проорешь, а во-вторых, от того, что грядет, ни в каком метро не укроешься. Он с тоской оглядел территорию части: акации защитного цвета, плакаты вдоль асфальтовых дорожек, плац. Двое солдатиков с грабельками, поглядывая искоса на расхлюстанного штатского, доводили газон до совершенства. Они тоже ничего еще не знали. Не положено рядовым.
Или даже не так: знали, но не знали, что знают…
Воздух шуршал и потрескивал, как наэлектризованный. Стрекозы. Говорят, вылетели они в этом году неслыханно рано и дружно, да и вели себя необычно: вместо того чтобы барражировать парами, роились, собирались в армады, стелились над озерцами.
Зато ни единого комара. Всех выстригли.
Грозное апокалиптическое солнце висело над бетонной стеной, почти касаясь проволочного ограждения на ее гребне. Такое чувство, что время остановилось и вечер никогда не наступит. Когда бы так…
Он присел на скамеечку перед урной, закурил. Слева розовато поблескивала решетчатая громада радиотелескопа, и смотреть туда не хотелось.
— Разрешите присутствовать, товарищ ученый?
Глеб поднял глаза. Перед ним, благожелательно улыбаясь, возвышался Ефим Богорад. Белая рубашка, галстук, на груди — ламинированная картонка, где каждое слово было заведомой ложью. Разве что за исключением имени и фамилии.
— Скорбим? — задумчиво осведомился он, присаживаясь рядом.
— Да нет, — помолчав, ответил Глеб. — Сижу, завидую…
— Кому?
— Вот ей. — И Глеб указал окурком на стрекозу, украшавшую собой краешек урны.
Богорад с интересом посмотрел на молодого технаря, потом на предмет зависти. Граненые глазищи насекомого отливали бирюзой.
— Вы со стороны затылка взгляните, — посоветовал Глеб.
— А где у нее, простите, затылок?
— А нету. Одни глаза. Под ними, как видите, пусто.
— Это что же вы… безмозглости завидуете?
— Да, — отрывисто сказал Глеб, гася окурок о край урны, причем в непосредственной близости от стрекозы. Та не шелохнулась. — И дорого бы отдал, чтобы стать безмозглым.
Взгляды их снова встретились. «Да знаю я, кто ты такой… — устало подумал Глеб. — А уж ты тем более знаешь, что я знаю… Тут жить-то осталось всего ничего, а мы комедию ломаем!»
Такое впечатление, что Богорад прочел его мысли. Дружески улыбнулся («Так ведь и ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь…») и вновь сосредоточился на стрекозе, пристально изучая то место, где фасетчатые глаза неплотно прилегали к тулову.