Я запротестовал, требуя более подробных объяснений, однако среди растворявшейся во тьме толпы смертников послышались смешки. Рассмеялся и Ченс, и я вернулся назад на крыльцо.
Утром я переговорил с Эллиной, передав ей слова Ченса. Эллина как будто бы похорошела за ночь, на ней раскрывались многочисленные почки, а несколько шипов покрупнее превращались в небольшие веточки. Я еще никогда не видел, чтобы терн так быстро возвращался к жизни из едва ли не предсмертного состояния, и Эллина раскраснелась от моего комплимента.
— Возможно, Ченс прав, — проговорила она. — Сейчас я чувствую себя такой живой… Как будто все возможно!
Однако то, что мы с отцом делали для Эллины у себя дома, не срабатывало для деревьев из мемориальной рощи. Хотя смертники этой ночью не нападали, еще несколько деревьев пали жертвой полученных ранее повреждений. Мы с отцом делали все возможное — обламывали больные ветки, замазывали порезы и ссадины на стволах, — однако он сказал мне, что выживут из них немногие. Как будто у них не хватало желания жить. Мне было жаль умирающие деревья, и когда я заметил, что одно из них было той самой девочкой, которая несколько дней назад поздоровалась со мной, я прикоснулся к ее иголкам. Однако мысли ее оказались такими спутанными и растрепанными, что утешать, собственно, было некого.
Обеденное время я провел у мамы, рассказывая ей, как идут дела у Эллины, и о том, что сказал нам Ченс. Конечно, мама забыла мои слова сразу после того, как услышала их. Я подумал, не следует ли поступить, как Ченс, и срезать с ее деревца несколько ветвей и шипов. Заставить ее отрастить новые воспоминания и жизнь. Однако я был слишком слаб; я просто не мог проделать этого с мамой. И когда она обнимала меня на прощание и говорила, чтобы я приглядел за папой, что-то оторвало меня от ее шипа. Я отступил на шаг и увидел перед собой разгневанную миссис Блондхейм.
— Ну-ка, за работу, — завопила она. — Прохлаждается здесь, теряет напрасно время, а мои деревья погибают.
Я попытался объяснить ей, что раненые деревья все равно погибнут, что бы мы с ними ни делали, потому что давно перестали жить, однако мои возражения еще более разгневали миссис Блондхейм. Она принялась колотить меня тростью, приказывая мне возвращаться к работе, и тут появились отец и шериф. Отец ловко перехватил в воздухе трость миссис Блондхейм, готовую вновь обрушиться на меня.
— Как ты смеешь! — выдохнула миссис Блондхейм.
Отобрав у старухи трость, отец передал ее шерифу.
— Мы здесь все закончили, — проговорил он. — Шериф, если мы понадобимся, ищите нас дома.
Миссис Блондхейм в ужасе уставилась на отца.
— Немедленно возвращайтесь к работе, иначе я прикажу выкопать вашу жену. Я прикажу изрубить ее, как поступили с нашими деревьями эти негодяи.
Посмотрев на мамино дерево, отец печально кивнул.
— Моя жена давно умерла. И вы ничем не можете повредить ей.
Он повел меня прочь. Миссис Блондхейм закричала Коффи, чтобы та арестовала нас, но шериф не стала обращать на вопли внимания.
Через два дня смертники в последний раз напали на рощу. Редкие горожане пытались обороняться, однако шериф и Национальная гвардия держали своих людей подальше от рощи, перекрывая терновым смертникам путь к жилой части города. Как пояснила нам впоследствии шериф, наступает такой момент, когда ты должен понять, за что стоит умирать — а с точки зрения Алисы Коффи, мертвые новых смертей не стоили.
На следующее утро мы с отцом отправились на руины мемориальной рощи. На мамином дереве почти не осталось ветвей. Я попробовал позвать маму, чтобы проверить, находится ли она еще в дереве, борется ли за жизнь, как Эллина, но не услышал ответа. Мы выкопали ее кости из-под корней и похоронили их возле Брэда и его отца. Папа рассудил, что на заднем дворе Брэда можно устроить хорошее кладбище. Я согласился и съездил на нашу ферму за костями Эллины. Похоронили мы их возле Брэда.
После этого я отправился в госпиталь. Шона находилась в темном изоляторе. Мамаша ее уже вела переговоры с миссис Блондхейм о том, чтобы посадить ее в восстановленной мемориальной роще. Я было попытался убедить ее не делать этого, а выпустить Шону из изолятора, чтобы она могла порадоваться последним оставшимся ей месяцам жизни.
— А когда она умрет, не оставляйте ее как есть. Обрезайте ветви. Заставляйте расти и меняться. Однажды она поблагодарит вас за это.
Однако матушка Шоны и миссис Блондхейм отнеслись к моему предложению с таким ужасом, будто я посоветовал им зарезать Шону во сне. Я начал было спорить, но скоро понял, что существуют такие люди, на спор с которыми не стоит тратить времени. Поэтому я постоял у двери изолятора, сказал Шоне, что люблю ее, и ушел.
Я закончил трудиться над могильными камнями следующей весной, постаравшись буквами передать благодарность Эллины каждому из усопших. Поскольку она отказалась сочинять слова для собственных костей, я просто написал слово «другу» на ее надгробии. И понял, что она довольна.
Хотя терновые смертники продолжали совершать нападения на рощи по всему региону, Эллину более никто не тревожил. Когда она достаточно подросла, я пересадил ее возле крыльца, чтобы разговаривать с ней каждый день. Эллина вновь засветилась слабыми люминесцентными огоньками. И хотя сама идея была мне не по нраву, я пообещал Эллине, что если она начнет останавливаться на том, кем и чем была, я снова срежу с нее ветви и шипы.
— Чтобы ты могла расти, — сказал я ей с улыбкой.
Но пока мне незачем беспокоиться обо всем этом. Мы сидели с Эллиной, ладонь моя лежала на ее колючках, мы ежились под прохладным ветерком, прислушивались к стрекотанию цикад, следили за движением звезд по небу. Осмелев, я спросил Эллину, что именно заставило ее хотеть жить и жить. Она рассмеялась и обняла меня, а потом поцеловала в губы моего разума, да так, что я забыл о своем вопросе и просто ответил ей поцелуем.
Перевел с английского Юрий Соколов
© Jason Sanford. When Thorns are the Tips of the Trees. 2008. Публикуется с разрешения автора.
Глеб Елисеев
В общем, все умерли?
Человечеству не привыкать ходить по краю пропасти, порождая жуткие болезни, которые лишь чудом не превращаются в серию губительных пандемий. Может быть, потому что на страницах фантастических романов все это давно уже произошло? По крайней мере, московский критик не исключает такой возможности.
Болезни и порождающие их вирусы и бактерии — неизменные спутники человечества. Впрочем, как верно отмечал американский фантаст М.Крайтон: «Большинство людей, едва заслышав о бактериях, тут же вспоминает о болезнях. На деле же болезнетворны лишь три процента бактерий; остальные либо безвредны для человека, либо даже полезны… По существу, мы обитаем в океане бактерий… Потенциально все они смертельно опасны, однако человек постепенно приспособился к ним, и лишь некоторые из них способны теперь вызывать у него болезни».
И все же отдельные вирусы способны вызвать не только болезни, но чудовищные эпидемии, выкашивавшие население целых городов и стран. Такого рода напасти казались невообразимыми и непобедимыми, воспринимались как Божья кара или близкие признаки подступающего конца света. Ужас перед моровыми поветриями был настолько велик, что даже в XVI веке старец Филофей, создатель теории «Москва — третий Рим», призывал не бороться с болезнями, во всем положившись на волю Всевышнего.
Развитие медицины привело к тому, что многие эпидемические хвори сейчас считаются полностью побежденными. Однако подсознательный ужас перед ними остается, и этот нутряной страх исправно озвучивают писатели и кинематографисты. Как ни парадоксально, но фантастов в этом частенько обгоняют литераторы «основного потока». А конкурировать с «Пиром во время чумы» А.С.Пушкина или, скажем, «ТВС» Э.Багрицкого, согласитесь, непросто. Постоянно кажется, что реалисты уже все сказали и показали — от социальной катастрофы в условиях пандемии до психологических изгибов вымирающего общества. Ну что еще можно написать после «Чумы» А.Камю или «Слепоты» Ж.Сарамаго? Реакции людей всегда одинаковы, и вирус самого невероятного происхождения, если он вызывает летальный исход, будет провоцировать такой же ужас, как самая обычная холера или тиф. Поэтому НФ-книги или фильмы, живописующие локальное медицинское бедствие, вроде повести В.Брюсова «Республика Южного Креста», романа «Летальная улица» С.Барнса или киноленты «Эпидемия» В.Петерсена, вызывают не больше эмоций, нежели документальное кино о реальной эпидемии.