Потом добрых пять секунд длилась пауза, но несущая волна была под завязку заполнена возмущением Белла, и я получила наглядный урок, каким потенциалом передачи информации обладает вакуум.
Однако когда Белл наконец заговорил, в его голосе уже не было злости.
— Ну вот, теперь имеем запись признания: ситуаций, угрожающая вашей жизни, создана специально ради проникновения в мое жилище. В данных обстоятельствах сам факт вашего появления здесь является преступлением, попирающим все самаритянские законы Темной стороны. И никто меня не осудит, если я позволю вам умереть.
— Может, и так, но я почему-то совершенно уверена, что до этого не дойдет.
Он ничего на это не сказал, а через секунду снова зазвучало записанное предостережение насчет того, что я иду прямиком в объятия насильственной и крайне неприятной смерти.
Но я, шагая вперед, ровным счетом ничего не теряла. Спуск в долину предварялся потоком пыли и камушков, потревоженных ногами. Для своего путешествия я предпочла начало лунного дня, просто потому, что это время сочла наименее опасным. Но теперь такой выбор казался наихудшим. Ландшафт, которому предстояли полторы недели адского пекла, уже ловил и излучал ничем не фильтрованное солнце, и часть этого жара приходилась на мою долю. И хотя скафандр выдержал бы и куда более серьезную температуру, я не считала, что в нагрузку к защищенности от враждебной окружающей среды непременно полагается ручеек пота между лопатками.
И вот я на нижнем краю спуска, в пятидесяти шагах от жилища, стою к нему лицом. С минуту пила воду через трубочку и выбирала наилучшее решение. Не то чтобы я поверила Беллу насчет мин-ловушек, однако осторожность лишней не бывает. Ну а где бы я их разместила, будь я старым бирюком-социопатом, одержимым манией уединения? Не слишком близко от стен, иначе залатать не успеешь и останешься без воздуха, когда шрапнель превратит их в решето. И не рядом с воздушным шлюзом. Возможно, в доме ужас как тесно, и хозяин вынужден день-деньской валяться на койке, однако главный выход должен быть в порядке, иначе как пять раз в месяц добираться до складов, размещенных не далее чем в двадцати метрах? Не мог он установить мины и чересчур далеко от жилья, на кромке естественной чаши: здесь все еще звучит грозная запись. Коли дойдет до суда, Белл будет вынужден как-то объяснить столь чрезвычайные меры самообороны. В его интересах, чтобы потенциальный нарушитель имел все шансы внять предостережению и благополучно убраться восвояси.
Искушать судьбу нет никакого смысла, лучше положусь на гуманизм Белла и запасусь терпением.
Я села, установила регулятор охладителя на минимум и предалась размышлениям — помимо прочих, об Уайатте Эрпе.
За четыре дня до того, как скиммер подвез меня к отшельничьей жестянке на Темной стороне, я просмотрела полдюжины голобоевиков, снятых в первые годы заселения Луны. Пионерская эпоха, когда на самом деле все здешнее население состояло из дипломированных философов и инженеров, предстает в этих фильмах раздольем для убийц и социопатов, которых хлебом не корми, но дай завязать кровную вражду или затеять перестрелку на каком-нибудь крошечном форпосте, вырубленном ранними лунопроходцами в скальной толще. Якобы то было время преступников и героев, время, когда хрупкий порядок, позволивший затем Луне стать вполне сносным пристанищем для миллионов, держался только на быстрых рефлексах горстки храбрецов.
Все это полнейшая чепуха. Как и большинство историй про Уайатта Эрпа.
А правда такова: все тогдашние инженеры подвергались тщательнейшему психологическому тестированию, прежде чем получали разрешение покинуть Люстру. Преступники и психи не имели ни малейшей возможности затесаться в их ряды. Ну а те, кто прошел отбор, представляли опасность для коллег разве что как рассказчики: согласитесь, можно умереть от скуки, когда приходится день ото дня слушать байки, утратившие в бесчисленных рециркуляциях всю свою занимательность.
На самом деле за первые тридцать лет освоения Луны произошла только одна настоящая перестрелка.
Одна-единственная.
— Как вас зовут?
На сей раз голос, усиленный моим шлемофоном, прерывался треском и шипением. Помехи были не слишком серьезные, я вполне разбирала слова, однако сделала вывод, что у Белла устаревшая техника. Впрочем, просить его насчет подстройки передатчика едва ли имело смысл. Как тут не вспомнить прадедушку: он, прежде чем вступить в разговор с кем-нибудь не из родни, обязательно вынимал изо рта челюсти. И если собеседнику мало что удавалось разобрать, это была проблема собеседника. Наверное, прадед рассуждал так: можете тратить мое время, но не даром, уж я об этом позабочусь.
— Джесси Джеймс, — ответила я.
До чего же знакома была наступившая пауза! Почти каждый раз, называя свое имя незнакомцу, я получала в ответ, подобную огорошенную тишину. А в ушах Белла эхо Дикого Запада должно было прозвучать особенно громко.
— За дурака принимаете?
Я пожала плечами. Совершенно бесполезный жест — на контуре моего скафандра он не отразился никак.
— Да нет. Просто мои родители были помешаны на истории.
— Были?
— Ну, извините, оговорилась. Были и есть.
Мои родители — штатные сотрудники Гриссомского госуниверситета, кафедра лунной истории. А в порядке хобби изучали прошлое Америки.
— Значит, оба живы?
— Угу.
— Так они что же, о вас не заботятся?
— Заботятся… — Вопрос меня удивил.
— Обижают, поди?
— Нет.
— Может, на психику давят?
— Ничего подобного.
— Хорошие, стало быть, родители?
— Да.
— Любят свою дочку?
Я совсем не понимала, к чему он клонит.
— Любят.
— А у вас, Джесси, любимый человек есть?
— Ничего серьезного.
А ведь надо бы насчет этого позаботиться, подумалось мне. Иначе проблема усугубится и будет отнимать слишком много часов бодрствования.
— Но есть люди, которым на вас не наплевать?
— Есть.
— А вот вам, — повысил он голос лишь чуть-чуть, но достаточно, чтобы выразить осуждение, — похоже, наплевать на всех. И вы готовы разбить сердца родителям, выбросив собственную жизнь на помойку. Ну что за дурацкая прихоть — угробиться, приставая к старику, который вот уж тринадцать лет носу из дому не кажет? Интервью ей подавай! Ладно, черт с ним, с вашим желанием жить, как вам нравится. Давай подумаем о том, как хотят жить ваши родители. Думаете, они нынче утром встали с постели и помолились, чтобы на Темной стороне, в каких-то десяти метрах от лачуги какого-то старого анахорета, обнаружился скафандр с трупом их полоумного отпрыска?
Эге, а ведь он хитер! Такой вопрос не мог не вызвать у меня угрызений совести. Но я пообщалась — устно или письменно — со всеми пятью оставшимися в живых из тех, кому Белл приходится отцом. Это двое сыновей, пребывающих и работающих на Луне, две дочери, завербовавшиеся на Пояс Астероидов, и писатель, который прославился главным образом своими еженедельными катаниями на Центральноафриканском космическом лифте: всякий раз этот чудак радует мир подтверждением того, что горизонт по-прежнему изогнут. Все пятеро не догадываются, по каким таким соображениям старик отлучил их от себя. Каждый подтверждает: последний раз когда он общался с Беллом, тот еще заботился о своем наследии и месте в истории. Поэтому я возразила:
— А дети ваши, встав нынче поутру, о чем молятся? О том, чтобы их героического папашу запомнили как морального урода, который, не моргнув глазом, дал мне умереть?
Интересно, оказывается, молчание собеседника может сказать больше, чем самые гневные слова. Я слышала, как старик вскипел, подумав о памяти, которую хочет оставить, и о том, что неблагодарное человечество способно с легкостью над этой памятью надругаться.
Он долго молчал, очень долго, и я даже впервые за весь день почувствовала себя смертной, засомневавшись, верен ли мой расчет. Как ни крути, а за годы одиночества с душой и рассудком может случиться все что угодно. И где гарантия, что прежде с психикой был порядок? Это как же надо озлобиться, чтобы добровольно отколоться от общества и скрыться в такой глуши?