— Порядок, — с той же усталой нежностью прошептала Дотти.
Она коснулась одной штуковины, другой — судя по виду, это были трубки капельниц. Что-то вспыхивало, что-то пикало. Потом раздался плюх, и хотя Фрэнк не смог бы определить, что именно его издало, но невольно отвел взгляд. Он услышал, как дверца захлопнулась.
— К утру будет как новенький.
— Ты ведь не ложишься к нему туда?
— Я его жена.
— Но… Господи, Дотти. Ты красавица!
Теперь или никогда. Он сделал шаг к ней.
— Ты не можешь так растрачивать свою жизнь…
На мгновение показалось, что эта чересчур прямолинейная уловка действительно сработает. Дотти не отступила, и взгляд ее золотых глаз был далеко не враждебным. Потом, когда он потянулся к ее щеке, она слабо взвизгнула и скорчилась на длинноворсовом ковре, потирая место, которого его пальцы даже не коснулись. Ее словно бы ужалила пчела.
— Прости, Дотти. Я не хотел…
— Нет, нет. Дело не в тебе, Фрэнк. Во мне. Ты мне нравишься. Я хочу тебя. Ты мне больше чем нравишься. Но… Ты слышал про импринтинг?
— Мы все…
— Я имею в виду буквально. Импринтинг, — это то, что происходит в мозгу цыпленка, когда, едва вылупившись, он впервые видит свою мать. Это инстинкт, это встроено, это известно уже столетия. То же самое в какой-то степени имеет место и у более развитых видов. Так можно заставить утенка следовать за первым объектом, который он увидит в жизни, пусть даже это будут галоши.
Фрэнк кивнул. Ему казалось, он знает, о чем она говорит, хотя понятия не имел, к чему это сейчас.
— У людей есть подобный инстинкт, хотя и не столь сильный. Во всяком случае, если его ничем не подкреплять.
— Что ты такое говоришь? Человека можно подвергнуть импринтингу и привязать к другому существу? Это незаконно!
— Кому в наши дни есть дело, что законно, а что нет? На планете или над ней всегда были места, где каждый волен делать, что пожелает, а Уоррен, когда я с ним познакомилась, уже знал, что умирает. И он казался очаровательным. И он был невероятно богатым. Он сказал, что может предложить мне такую жизнь, которой иначе мне ни за что не получить, сколь бы упорно я ни работала. И был прав. Все это, — она обвела рукой апартаменты, — ничто, Фрэнк. Это обыденно. Этот корабль — тюрьма с тематическими ресторанами и виртуальным полем для гольфа. Я осознала, что с Уорреном мне представится шанс вырваться из паутины. Тогда сделка, на которую я пошла, не казалась такой уж тяжкой…
— Ты хочешь сказать, что позволила подвергнуть себя импринтингу?
Она кивнула. Теперь в ее глазах и вправду стояли слезы.
— Он заказал одно маленькое устройство. Можно сказать, своего рода свадебный подарок. Оно напоминало серебристое насекомое. Довольно красивое. Он посадил его мне на шею, и оно заползло, — она коснулась уха, — туда. Было немного больно, но не слишком. И он велел мне смотреть на него, пока оно прокапывалось к нужному сектору моего мозга. — Она пожала плечами. — Все оказалось просто.
— Господи, Дотти…
И снова, на сей раз более импульсивно, он шагнул к ней. И снова она отпрянула.
— Нет. Не могу! — зарыдала она. — Разве ты не видишь? Вот это и означает импринтинг. — Пятно у нее на груди поднималось и опускалось. — Мне так бы хотелось бежать с тобой, Фрэнк. Но я в ловушке. Тогда это казалось незначительной ценой. Верно, что я побывала в самых невероятных местах, испытала самые поразительные ощущения. Но жить на круизном лайнере, смотреть на развалины древнего мира потому, что мы не в силах смотреть на то, во что превратили свой… Это бессмысленно, пусто. Есть и иная жизнь, Фрэнк! Высоко в горах, или в небе, или глубоко на дне океанов. Во всяком случае, для тех немногих, кто может себе это позволить. А Уоррен мог. Мы могли. Это как проклятие в сказке. Я как тот царь, который хотел себе мир из золота, а после обнаружил: он убивает все, что ему дорого. Мне бы хотелось быть с тобой, Фрэнк, но Уоррен и дальше будет жить таким, какой он сейчас, и, пока он жив, я не могу отдаться никому другому, не могу даже позволить, чтобы кто-то прикоснулся ко мне. Жаль, но выхода нет. Жаль, что я не могу переписать случившееся, но я связана навсегда. — Ее рука потянулась к нему. Даже в слезах она казалась невероятно прекрасной. Потом все ее тело словно бы окоченело. Будто стеклянная стена встала между ними. — Иногда я жалею, что мы не умерли.