— Перестань извиваться, сволочь! — заорал в ветер Фрэнк, хотя Уоррен едва шевелился.
Когда корабль накренился и скользнул вниз, он попытался снова его поднять и на сей раз сумел ухватиться получше. Пока они с Уорреном покачивались, как два танцора над опускающейся кормой, Фрэнк подумал, что оказаться вот так близко от мертвеца ему совсем не улыбается, но, невзирая на мокрую серую кожу, впалые щеки и птичью грудь, было в Уоррене Хастингсе нечто не вполне мертвое. Возможно, что-то в глазах, теперь лишенных выпуклых солнечных очков, или в складке губ, когда с них стаяла помада. Трупак, вероятно, понял, что происходит, и все равно не выказывал ни сопротивления, ни страха. Вообще, подумалось Фрэнку, который наконец сумел завести одну руку в мокрую и пустую подмышку Уоррена, а другую — под еще более пустой пах и сделать последний быстрый рывок, перебросивший тело через перила, — в прощальном его взгляде читалось что-то сродни облегчению и, возможно, почему-то жалости.
— Получилось? Ты в порядке?
Дотти уже сумела выбраться на палубу. Проклятие импринтинга было снято, и ее руки легли ему на шею. Бурно и влажно они поцеловались.
— Я люблю тебя, Фрэнк, — сказала она, и руки у нее были сильные, а прожектора и сирены корабля рыскали что есть мочи, когда она потянула его за шлюпку с подветренной стороны и вынула из кармана дождевика что-то серебристое, что заелозило и развернулось живой драгоценностью.
— Я люблю тебя.
Она это повторила и поцеловала его еще более страстно, когда он почувствовал, как что-то острое ползет по его шее.
— Я люблю тебя.
Она обняла его крепче, чем когда-либо, когда боль вспыхнула у него во внутреннем ухе.
— Я люблю тебя.
Она говорила это снова, и снова, и снова, и снова.
Где он не побывал? Чего он не видел? Он смотрел вниз на землю такую маленькую, что мог накрыть ее большим пальцем, он взлетал к вершине горы Эверест. Если у этих чудес была цена, Фрэнк Оньонс платил ее с радостью. Но самым восхитительным, тем, что затмевало все восходы луны и закаты солнца, было его неизменное счастье от общества Дотти. Деньги, даже невероятные вещи, которые за них можно купить: стеклянные террасы, подводные сады, отреставрированные бирманские дворцы — они только река, монетка, обол. Быть с ней, делить с ней плоть и кровь — ощущение, перед которым бледнеют даже высоты сексуального экстаза.
Один день сменяет другой. Живые умирают, а мертвые живут, но любовь Фрэнка к Дотти неизменна. Раз или два он — как взирают благоговейно на следы голых ног, оставленные на древнем полу, — оглядывался на путь, который их свел. Теперь он знает, что настоящий Уоррен Хастингс женился на своей прекрасной шестой жене всего за несколько месяцев до смерти или до исчезновения при обстоятельствах, которые в иные времена и в иных культурах могли бы счесть загадочными. С тех пор Дотти остается все так же поразительно, безвозрастно красива. И у нее всегда есть спутник, которого она любит величать своим мужем. Иногда, когда обстоятельства позволяют, она даже называет его Уорреном. Фрэнку незачем спрашивать Дотти, почему она выбрала смерть превыше жизни. Он и так прекрасно понимает. В конце концов, зачем кому-то, у кого есть деньги и выбор, ждать наступления старости и немощи? И на какие бы жертвы он ни пошел, чего бы ни потребовал, чтобы гарантировать, что останется красивым навечно?
Дотти — мир Фрэнка, его магнит. Он живет с ней и внутри нее и с радостью пожертвовал бы любым органом, конечностью или жидкостью тела. Что до него самого, он знает, что уже не тот ухоженный самец, которого она когда-то очаровала. Только на прошлой неделе на стеклянных равнинах под Парижем он отдал ей солидную порцию костного мозга и третью отращенную почку. Последствия этого и прочих донарств, вкупе с иммунодепрессантами, которые он должен постоянно принимать, — худоба, слабость, головокружения. Волосы у него давно выпали, и приходится носить солнечные очки, чтобы защитить подслеповатые глаза. Он горбится, шаркает и передвигается бочком. Он понимает, что уже начинает походить на существо, которое выбросил за борт на корме «Славного странника», и что чудеса жизни не могут длиться вечно.
В кругах, где они вращаются, крайне далеких от туристических племен кротко почивших менеджеров средней руки со «Славного странника», отношения Фрэнка и Дотти вполне обычное дело. Как сказала она однажды (словно бы в иной жизни): кому сегодня есть дело, что законно, а что нет? Иногда, когда их спутники-остовы изношены совсем и вот-вот откажут, Дотти и ее друзья отправляются пожить несколько недель жизнью простых смертных и насладиться радостями охоты на свежую, на все готовую запаску. Они называют это «вспять через Стикс». Импринтинг — новый вид симбиоза, который кажется Фрэнку почти совершенными отношениями. Только когда боль и слабость во все истончающихся костях берут над ним верх, и он смотрит на золотые создания вокруг, тогда он спрашивает себя: ну и кто же сейчас по-настоящему мертв, а кто жив?