— Да ладно!
Когда радуги рассеялись, бронзовое зеркало приобрело сходство со светящейся дверью в воздухе, с немыслимой дверью, почти скрытой в венке бледно-розового тумана; за ней уходила вдаль трехмерная панорама — серо-зеленый пейзаж, трава, клочки леса, деревья с чешуйчатыми стволами и папоротниковыми листьями. В просветах между деревьями виднелось желтоватое небо. Все расплывалось в зыбкой белесой дымке.
Дубль-Ильва сунулась в проем и посмотрела по сторонам.
— Для творения художника что-то слишком затейливо.
Подступив ближе, я отметил, что перспектива изменилась, как на очень хорошей голограмме, и потянулся туда, где прежде блестела поверхность зеркала. Дубль-Ильва встрепенулась:
— Мистер Зед! Позвольте мне!
Я с улыбкой обернулся и мотнул головой.
— Это мое приключение, золотко. Ильва знает.
— Но…
Я продолжил движение, не сомневаясь, что наткнусь на твердь. Разумеется, рука прошла насквозь, космоперчатка под запястьем смешно болталась внутри изображения. Я опустил взгляд к дисплеям скафандра, к окошку газоанализатора. Незначительные изменения в составе кислородно-азотно-гелиевой смеси, углекислого газа существенно прибавилось. Я нырнул в дверь. Сервомоторы скафандра пронзительно взвыли. Я обеспокоился.
У ВОЛа отличная техника. Моторам полагалось работать бесшумно.
— Мистер Зед! Нет!
Дубль-Ильва уже была рядом и, крепко стискивая рукой в перчатке мой локоть, тащила меня обратно за… э-э… Как назвать дверь в гиперпространстве? Гипердверь?
— Прекрати. — Я показал туда, откуда мы пришли: примерно в футе над болотистой с виду почвой висело изображение двери; позади хорошо просматривалось помещение, где мы недавно стояли.
Дубль-Ильва сказала:
— Слишком опасно. Прежде чем что-то делать, нужно вернуться на ту сторону и переговорить с Ильвой.
Даже сейчас, подумал я. Переговорить с Ильвой? Своеобразный взгляд на вещи для той, кто…
Я настойчиво потянул ее за руку.
— Идем, малыш. Мы только заглянем вон за ту горку — и пулей обратно. Что страшного…
Гипердверь свернулась и исчезла, а мой скафандр тотчас отключился, о чем возвестили мягкий шорох (остановка вентиляторов) и жалобное гудение (отказ систем жизнеобеспечения). Я мельком увидел, как шлем клона теряет прозрачность, а в следующее мгновение и мои стоп-кадровые экраны погасли, оставив меня в темноте слушать собственное пыхтение.
Господи Иисусе, ну и чернотень!
Вспыхнули красные аварийные лампочки, и в дюйме от кончика носа я увидел стеганую подкладку. Потом напротив моих глаз прорезалось стоп-кадровое оконце, а рядом повисла «камея» клона, вылитая Ильва. Я услышал:
— Аварийные системы скафандра рассчитаны на два часа эксплуатации. Воздух здесь пригоден для дыхания, поэтому я сейчас разоблачусь и погляжу, что можно предпринять. А вы не вздумайте!
Я рассмеялся и с силой тюкнул подбородком по рычажку экстренного выхода, который при переходе на питание от батарей должен был автоматически разблокироваться. Скафандр с треском раскрылся: шлем, складываясь гармошкой, убрался за спину, кираса и подчревник разомкнулись посередине, бриджи и наголенники разделились от верха до щиколоток, и я получил возможность просто выйти наружу.
В костюм для ВКД, внекорабельной деятельности, я влез в белых низких кроссовках, белых шортах и белой футболке, Дубль-Ильва — одетая приблизительно так же (спортивный бюстгальтер взамен майки). С глубоким разочарованием, с отчаянием во взгляде и голосе она сказала:
— Ах, мистер Зед…
Я на миг устыдился, словно оскорбил любимую. В постели с дублершей, деля ее с Ильвой, я порой впадаю в это заблуждение: гормоны и привычки застят горькие факты жестокой действительности. Ильва всего лишь компьютер, куда встроены жалкие ошметки мяса давно мертвой женщины, а моя спутница — клон, выпестованный в колбе, чтобы сослужить свою службу и пойти на выброс. Но компьютер помнит женщину, которая когда-то жила на белом свете. А Дубль-Ильва и есть эта женщина, воссозданная во плоти.
Кто я такой, что я такое против этого? Дряхлый страшила-ящер, который с две тысячи двадцатого живет в долг, хотя ему полагалось истлеть в гробу — смотри-ка!.. — больше полувека назад.
Я часто гадаю, что сказала бы о том, каков я оказался, Сара, дорогая моя утрата. Огорчила бы ее легкость, с какой я освоил дармовую радостную плоть службы дубль-тел? Необязательно. Сара, похоже, всегда любила меня за то, какой я есть, а не за то, каким, по ее мысли, мне следовало быть.
Я лучезарно улыбнулся и сказал:
— Выше нос, лапуля. Что нам грозит в худшем случае?