Говоря так, он натягивал тулуп и оборачивал ноги толстыми портянками. Элька знала: дед, хотя и ворчал, что мир катится в пропасть, а молодежь стала и вовсе безмозглая и неуважительная к старшим, на деле был добрым.
Тут ей, Эльке, повезло — случалось, то одна, то другая из ее подруг, ну не подруг, так, приходила в класс с опухшей, как бы заспанной щекой и синяком под глазом. А Эльку бить было некому — отец (если это, конечно, ее настоящий отец, говорила себе Элька) утонул в море, когда ей только исполнилось пять, а дед, хотя и ворчал, никогда ее пальцем не тронул. Мать могла приложить, конечно, но это же не считается.
Тюлень по-прежнему лежал в ледяной пещерке, он свернулся клубком и подтянул под себя хвост, и Элька еле разглядела его в темноте. Так, еще одна тень, и все.
Когда его начали перетаскивать на мешковину, он жалобно тявкнул.
— Терпи, зверюга, — проворчал дед.
Почти волоком они потащили тюленя по снегу к купальням. В небе колыхались алые и зеленые занавески, а в домах на гребне холма постепенно гасли огоньки. Лишь купальни, сложенные из белого кружевного камня, чуть заметно светились во мраке зеленым и алым, ловя и отбрасывая небесные огни. В темноте не было видно ни трещин, ни зеленой плесени — купальни казались волшебным дворцом, не удивительно, что герцог…
— Куда ступаешь, дева, ошалела совсем? — прикрикнул дед.
В бассейне, куда дед напустил теплую, тухлыми яйцами пахнущую воду, тюленю полегчало. Он распластался на мозаичном дне, среди нарисованных водорослей и рыбок, и положил круглую голову на ступеньку. Раны на боках чуть дымились темной кровью.
— Рыбы тебе завтра с комбината принесу, — сказал дед, — мороженой.
Тюлень моргнул и закрыл глаза.
— За что убивают их, деда? — спросила Элька уже на крыльце.
— За рыбу и убивают, дева. Когда-то морской народ с нами дружил, помогал загонять рыбу в сети. Это, дева, называется взаимовыгодное сотрудничество. Только оно плохо кончилось. Такие сотрудничества вообще плохо кончаются.
— Почему?
— Тебя что, в школе не учили? Вот я скажу пани Ониклее… Похолодание наступило, вот почему. Снег до солнцестояния не сошел, что на нынешний момент есть зарегистрированный повторяющийся феномен. Посевы вымерзли. Рыбы стали вдесятеро против прежнего выбирать, есть-то хочется. И не в сезон. Молодь ловить стали. Понятно, что противозаконно, но ведь с голоду помирать хуже. Тюлени сначала отказались помогать, прислали петицию. Потом ультиматум. А потом потопили несколько лодок: у них ведь тоже голод начался, когда рыбу переловили всю. И люди с лодок начали бить тюленей острогами. А раньше дружили, — повторил дед задумчиво. — Они жили на красных скалах, вон там… Семьями жили, большими. В поселок заглядывали. Сидит в кавярне «Под синей лампой» господин, пьет каву, а как начнет расплачиваться, понятно, что тюлень.
— Почему понятно?
— Потому что старым золотом, — пояснил дед, — со дна поднятым.
— И что?
— Ничего, золото же. Раньше, говорят, тут вообще народу полным-полно было. Даже зимой. И купальни не простаивали. И дороги были открыты. Сюда, дева, кто только не приезжал. Кто только в кавярне «Под синей лампой» не сидел! Кто только у вас в гостинице не жил!
— А господин герцог? — спросила Элька с замиранием сердца.
— А что господин герцог? Ты, дева, помешалась на этом герцоге.
Он оглядел Эльку подслеповатыми глазами и спохватился:
— С ума сошла! Ты ж босиком, считай!
— Да я на минуту выскочила, — оправдывалась Элька, — помои только вылить. А тут этот.
— Беги домой, дура, — велел дед. — Замерзнешь ведь.
И Элька побежала домой. Коленки щипал мороз, а уши, хотя она и накинула капюшон парки, ничего не чувствовали.
Мать уже стояла на крыльце: она накинула на плечи тулуп и, похоже, собиралась бежать, искать ее, Эльку, только не знала куда.
Она с ходу отвесила Эльке оплеуху, потом схватила за плечи и втащила в дом.
— Горе ты мое, — причитала она, растирая Эльке уши, — отморозишь ведь! Кому нужна безухая девка, вот скажи на милость? Ты куда это бегала? Совсем из ума выжила. Чем это ты парку так заляпала?
Элька, пока бежала, напряженно думала, что бы такое соврать, но мать не давала ей вставить слова, а продолжала жаловаться сырым грязноватым стенам, как трудно одной воспитывать взрослую девку, и если бы был отец, то он бы врезал, а она, мать, конечно, тоже врежет, да что толку…
— Заболеешь ведь, — сказала она укоризненно.
— Не заболею, — мотнула головой Элька.
И заболела.