— Ну а я в спорт ушел, слобистов тренирую. Школьный друг позвонил, пригласил.
— А, словооборона без оружия?
— Она. Вроде получается.
Я не стал рассказывать, что добился больших успехов. Зачем Диме знать, как я в составе сборной поехал в Лондон и встретил там Серегу Трепалова? Собкор жаловался на дорогую британскую жизнь и грязную работу — целый день по помойкам информагентств роется. То же, что и дома, только за фунты, а слова доброго у англичан не выпросишь. Потом Серега записал со мной интервью, которое показали по нашим новостям, и Ира страшно мною гордилась.
Опустил я и рассказ о том, что новая работа не щедра на добрые выражения. Поначалу переживал, но со временем понял: хорошими словами сорить нельзя, иначе они теряют ценность. Что толку от «прости», если его говорить по сто раз на дню и опять делать то, за что нужно извиняться? А сказанные в нужное время слова обретают подчас неимоверную силу.
Смолчал и о законченном романе. Рецензия положительная, остались запятые.
О многом смолчал, чтобы не сотрясать воздух пустыми фразами. От них только сплетни, пересуды и прочая дрянь плодятся. Я намусорю, а Димке потом забирай.
— Ладно, Бурлаки, живите долго и счастливо.
Мы с женихом обнялись и похлопались по спинам.
Сии я молча махнул рукой. Тишина — самая стерильная и потому многозначительная субстанция в мире. Безотходная штука, «зеленые» технологии.
— Кто это? — спросила Ира, откусывая горбушку от батона.
— Хороший парень, бывший коллега.
— Мусорщик, что ли? — она по старой памяти взяла высокую ноту, но мигом смолкла.
— Дорогая, я же тебе столько раз повторял…
— …не путай забирателя и мусорщика, это разные профессии! — закончили мы фразу вместе и рассмеялись.
Шли по аллее, вдоль которой тлели кучки палых листьев. Говорят, жечь их вредно, но что делать с бесполезной красотой? Только приносить в жертву красоте будущей.
НИКОЛАЙ КАЛИНИЧЕНКО
МИР ИЗРЕЧЕННЫЙ
Как известно, хорошего писателя отличает умение интересно рассказать историю. Наполняя известные слова новым смыслом, автор может достичь удивительных результатов. Романтики скажут, что это и есть настоящая магия. Критики-реалисты разложат текст на составляющие, сообщат, какими приемами пользовался литератор, чтобы привлечь внимание читателей. Но в чем эта магическая загадка Языка? Московский критик и писатель не ставил целью создать детальный обзор «лингвистической» фантастики. Перед нами попытка обозначить границы темы.
Мир есть текст. Именно таким постулатом руководствуется большинство писателей, решивших увековечить свои любимые «рабочие инструменты».
Какую же литературную основу избрать ради слова? Практика показывает, что чаще и охотнее обращаются к фэнтези. На этой дороге кого только не встретишь! Например, веселую парочку Лайона Спрэга де Кампа и Флетчера Прэтта с блестящим юмористическим романом «Дипломированный чародей». Главный герой романа, эскапист и мечтатель Гарольд Ши, изобретает особую формулу, при помощи которой можно физически переноситься в литературные миры. В каждой из вселенных, будь то скандинавский эпос «Старшая Эдда» или «Царица фей» Эдмунда Спенсера, слова, произнесенные определенным образом, приобретают волшебную силу. Причем каждый новый мир требует от дипломированного чародея стилизовать текст заклинаний в соответствии с исходным произведением.
Похожий мотив прослеживается и в цикле Кристофера Сташеффа «Маг». Правда, литературному отцу Рода Галлоугласса не удалось столь же изящно поиграть словами. Интересная идея реализовалась в виде серии довольно однообразных коммерческих продуктов, теряющих привлекательность с каждым новым романом.
Другим примером использования живого слова может служить сатирический гротеск Михаила Успенского «Дорогой товарищ король». В совершенно волшебном мире просторечные и нецензурные слова, произнесенные советскими «попаданцами», приобретают невероятную силу и называются не иначе как Митирогнозия Магика. «…В гневе Востромырдин произнес исконную простонародную формулировку из трех частей… Тотчас светильник под куполом померк, пламя факелов заметалось, а со стены с лязгом сорвалось несколько мечей и щитов…»
В соответствии с глубоко укорененной в западноевропейской прозе традицией слово всегда играло главенствующую роль, когда речь шла о тайной власти и о чудесах. У Джона Рональда Руэла Толкина во «Властелине Колец» базовыми для написания и произнесения заклинаний являются язык древних эльфов и наречия, созданные на его основе. Дверь в Морию открывается при помощи единственного эльфийского слова «друг», а когда хоббит Фродо пытается разобрать надпись на Кольце Всевластия, волшебник Гендальф избегает слов, произнесенных на языке Мордора и цитирует безопасный вариант на человеческом наречии. Этот закон, увиденный Толкином в народных суевериях, как нельзя лучше иллюстрирует, с каким пиететом люди древности относились к слову изреченному.
В цикле «Земноморье» Урсулы Ле Гуин магия основывается на Истинной речи, первозданной лексике, при помощи которой творился мир. Согласно Ле Гуин у каждого предмета есть свое истинное имя — секретный код, при помощи которого можно воздействовать на реальность.
В цикле «Эления» Дэвида Эддингса древний народ стирики боится читать человеческие книги, утверждая, что чтение написанных слов может лишить их магического дара.
Интересное решение для словесной магии предложил российский фантаст Сергей Лукьяненко. В своем цикле о юном волшебнике Триксе Солье автор строит магическую систему на фразах, теряющих свою силу по мере многократного употребления. Они буквально убеждают бытие в своей правоте, заставляя мир изменяться. Для того чтобы получить простейшие вещи, магам приходится изрядно попотеть, изобретая все более сложные и витиеватые словесные конструкции: «…Щавель склонился над столом, карандаш забегал по листку, яростно вычеркивая и исправляя: — Подряд, в соседних строчках, „пот проступать“ и „тревога проступала“. Отвратительно! Школярская, непростительная ошибка! Ну, какого демона привлечет такой текст?…».
Очевидная аллюзия на пишущую братию в магической реальности выглядит, однако, вполне гармонично. Ведь если принять на веру озвученный выше постулат «мир есть текст», то проблемы волшебников будут во многом сходны с проблемами литераторов. Разница только в цели: смастерить заклинание покруче или поразить сердца читателей очередной нетленной фразой.
Задолго до Лукьяненко к теме изреченного бытия обращался Евгений Лукин. В блестящем рассказе «Словесники» (1996) писатель продемонстрировал мир, где любое пожелание немедленно исполняется. Используя в качестве декораций подобие российской глубинки, приземлив героическое и таинственное до простого и бытового, Лукин шагнул в сторону от магистрального направления фэнтезийных текстов, открывая возможность для экспериментов с нашим родным миром.
Хорошую возможность для литературных ристаний предоставляет повесть Теда Чана «72 буквы». Фантастическое допущение у Чана связано с алхимическими и каббалическими традициями, интегрированными в современность. В альтернативной вселенной, созданной американским фантастом, религиозно-философские выкладки являются аксиомами, формирующими объективную реальность. Что тут скажешь: слова, придающие жизнь косной материи, со времен рэбе Лёва будоражат человеческое воображение.
Эффект достоверности в повести достигается еще и тем, что Чан весьма подробно описывает процессы создания големов, гомункулов и прочих алхимических див. Причем в промышленных масштабах. Грамотно организованная образная подача, сочетающая в себе классические фэнтезийные схемы и черты реального мира, автоматически переносит произведения на земли жанрового фронтира. Опираясь на внушительную научную базу в области лингвистики, писатель создает целую теорию имен власти. В соответствии с этой альтернативной доктриной труды средневековых магов и алхимиков занимают место учебников по элементарной физике и роботехнике, а свершения современных чародеев-словоблудов удивительно похожи на достижения прогрессивной науки нашего мира.