Лючия пережила Винченцо лет на пятнадцать. Она никогда не могла сказать наверняка, происходила ли старая подзорная труба, которую он нашел в антикварной лавке, с ее «облачного корабля». Но она была уверена, что семифутовый кусок расписного шелка был вырван из потолка одной из комнат побольше. Более того, она настаивала, что это роспись кисти Тициана.
— Кто еще мог это написать? — говорила она словно подстегивала ей возразить. — Он был величайшим художником Венеции. Конечно же, это работа Тициана.
И если я осмеливался сказать:
— Тициан умер в тысяча пятьсот семьдесят шестом году, а эксперты говорят, что ткань была соткана около тысяча семьсот пятидесятого, не раньше.
Она отвечала:
— Ясно же, что ошибаются эксперты. — Потом смеялась и раскидывала руки так, что позвякивали все ее браслеты, и добавляла: — Ну, и кому ты поверишь? Мне или экспертам, которые не разглядят Тициана, даже когда он у них перед носом? Нужно уметь верить. А теперь отдай швартовы и поднимаемся. Винченцо всегда любил подниматься в это время дня.
И я развязывал перлинь, или привязь, и мы медленно взмывали в сумеречное небо, темно-синее на востоке, светло-голубое над нами и красное с золотом на западе.
— Твой дядя был великим человеком, — говорила она.
Потом мы плыли над темнеющей гладью озера, чьи берега очерчивало мерцание многих сотен огней в домах на берегу, а она рассказывала мне про свои эскапады с Винченцо или про прекрасный флот белых воздушных замков, парящий высоко в небесах, когда она была девочкой.
Перевела с английского Анна КОМАРИНЕЦ
© Eugene Mirabelli. The Palace in the Clouds. 2010. Печатается с разрешения автора.
Рассказ впервые опубликован в журнале «Asimov's SF» в 2010 году.
Брэд Эйкен
Система ответов
В этом зрелище не было ничего такого уж необычного, но впервые я видел это своими глазами — они сцапали не кого-то незнакомого, а одного из моих коллег. Я только что вошел через вращающиеся двери, которые выплевывают посетителей в роскошный холл «Метро-Тауэрс билдинг», словно дозатор пастилок «Пец», ежедневно с девяти утра до пяти вечера. В дальнем конце зала, выложенного белым итальянским мрамором, сгрудились съемочные группы всех главных новостных компаний: они явно засели в ожидании какого-то соблазнительно-ужасного события, ничто другое не привлекло бы такого внимания.
Перед собравшейся толпой разъехались двери лифта, и сияние прожекторов залило кабину, обнаружив человека средних лет с коротким ежиком седых волос, отворачивающего лицо от яркого света. Его руки были скованы за спиной наручниками, два облаченных в форму офицера федеральной полиции крепко держали его под локти с двух сторон. Когда он повернулся в мою сторону, я ощутил, как по моему позвоночнику пробежала холодная дрожь при виде знакомых кустистых седых бровей, румяного лица и объемистого брюшка: это был Арни Хирш, мой старый друг, семь лет назад присоединившийся к моей практике в 13-й окружной медицинской клинике.
— Отклонился от ответного дерева, — неожиданно прозвучал за моим правым плечом знакомый голос.
Я повернулся к своей новой ассистентке Карме Джонсон.
— Что?
— Доктора Хирша забирают за нарушение «дерева ответов». Это у него уже в третий раз.
Я, конечно же, знал, о чем речь. Нам позволялось говорить только определенные вещи, давать лишь специально предписанные ответы на вопросы, которые всегда были вариациями одного и того же: «Что со мной, док? Я ведь выздоровлю? Чем мне лечиться? Может быть, сканер ошибся?». С первого же дня работы было сказано, что позволять нам отвечать по своему разумению — чересчур большая ответственность и что любое нарушение этой политики будет рассматриваться как федеральное преступление; мы ведь, в конце концов, работаем в государственной клинике.
Я посмотрел на мисс Джонсон.
— Откуда вы знаете?
— Моя подруга Ванда — его ассистентка. Она только что прислала мне сообщение.
— Это она на него донесла?
Я почувствовал в голосе женщины короткое замешательство:
— Нет, это не Ванда. Она никогда бы так не поступила.
Мое внимание вновь переключилось на Арни, который рявкнул на репортера:
— И я сделаю это снова, черт подери! Меня тошнит от необходимости смотреть, как мои пациенты страдают только из-за того, что я должен слушаться какой-то треклятой машины!
Я прекрасно понимал его чувства. Мы говорили об этом за ланчем по меньшей мере дюжину раз. И сам я умудрился избежать неприятностей лишь потому, что у меня не хватало духу поступить, как Арни. Я испытывал к бедняге жалость, но в то же время восхищался им.