На следующее лето Винченцо совершил отчаянную поездку вверх по Гудзону, по дороге прочесывая все до одной антикварные лавки. Он не нашел ничего с воздушного корабля и оказался у истоков Гудзона, маленького озера под названием Слеза Облаков, где заплакал и выпил остатки бренди. На следующий день он двинулся на север вдоль берега озера Шаплейн, как можно точнее следуя курсу, которым некогда ходил корабль Лючии. Перед тем как исследовать реку Святого Лаврентия, он заскочил в забегаловку в Платтсбурге, чтобы наполнить свою фляжку, и над стойкой бара увидел черноватый стяг: на полотне был изображен бородач с виноградными листьями в волосах, который протягивал хрустальный кубок вина уступчивой женщине со смугло-розовыми грудями. Винченцо был уверен, что видел эту картину на борту венецианской виллы.
Владелец сказал, что стяг висел тут, когда он купил таверну полгода назад у дочери предыдущего владельца; она прилетела из Калифорнии, чтобы продать заведение вскоре после смерти отца. Винченцо вернулся в Бостон с семифутовой картиной, покоящейся на спинках первого и второго сидений. По словам реставратора Вустерского художественного музея, основа и краски позволяли датировать полотно концом восемнадцатого столетия; рваные края указывали, что картина вырезана ножницами из большего произведения. Холст шелковый, большая редкость. Фигуры, как предположил реставратор, возможно, скопированы у Джорджоне, Тициана или Беллини либо, что вероятнее, у одного из имитаторов. Винченцо пришел к выводу, что воздушный корабль разорвало над Платтсбургом и обломки, большая их часть, потонули в глубоких водах озера Шамплейн.
Воздушный корабль действительно упал над озером Шамплейн, но не в Платтсбурге, штат Нью-Йорк, а по другую сторону, недалеко от Берлингтона, штат Вермонт. И его не порвало на части. Стояла безветренная ночь конца марта, когда случился сильный и влажный снегопад, такой мягкий и тихий, что Лючия проснулась, лишь когда воздушный шар под весом снега начал ложиться с ужасными стонами на нагромождение ломаных льдин озера Шамплейн. Льдины и прикончили ее корабль, размололи все и вся, так что к утру не осталось ни палки, ни куска ткани.
На следующий год после находки в забегаловке Винченцо вернулся в Платтсбург и поехал по берегу Шамплейна в Канаду. Шамплейн тянется на север и изливается в реку Ришелье, которая затем продолжает свой путь еще дальше на север, где впадает в реку Святого Лаврентия под Монреалем. Лючия пела в «Голубом ангеле», тесном и дымном подвальном блюз-клубе в Монреале, там и нашел ее Винченцо. Он наткнулся на стул у одного из столиков в конце зала и сел смотреть, как поет Лючия, надеясь, что ухающее старое сердце не разорвется у него в груди. Когда она закончила выступление, он резко встал, нечаянно опрокинув столик. Лючия обернулась на шум. Она быстро стряхнула то, что сочла обманом зрения, но потом все же медленно пошла к нему, просто чтобы удостовериться. Она увидела, что это ее Винченцо, его сломанный нос, но в то же время не поверила своим глазам.
— Что ты тут делаешь? — шепнула она так, словно расспрашивала призрака.
— Ищу тебя, — ответил он. — А что ты делаешь здесь, под землей?
— Тут мое место.
— Нет, — сказал он. — Твое место в небе. И я хочу помочь тебе туда вернуться.
Она почти улыбнулась.
— Ах, Винченцо, ну и кто теперь фантазер?
— Пошли, — сказал он. Он направился к двери, обняв ее за плечи. — Поехали отсюда.
Они вышли из «Голубого ангела», сели в его машину и всю ночь без остановки гнали на юг, пока не прибыли в Сент-Олбанс в Вермонте.
Винченцо и Лючия жили счастливо — не до конца своих дней, конечно, но еще очень и очень долго. У них был дом на восточном берегу Шамплейна, в глухом местечке, где Винченцо построил ей воздушный корабль, который они окрестили «Крылатый лев», символ Венеции. На корабле была единственная просторная комната, окруженная и подпираемая пухлыми и белыми шелковыми облаками.
Лючия пережила Винченцо лет на пятнадцать. Она никогда не могла сказать наверняка, происходила ли старая подзорная труба, которую он нашел в антикварной лавке, с ее «облачного корабля». Но она была уверена, что семифутовый кусок расписного шелка был вырван из потолка одной из комнат побольше. Более того, она настаивала, что это роспись кисти Тициана.
— Кто еще мог это написать? — говорила она словно подстегивала ей возразить. — Он был величайшим художником Венеции. Конечно же, это работа Тициана.
И если я осмеливался сказать:
— Тициан умер в тысяча пятьсот семьдесят шестом году, а эксперты говорят, что ткань была соткана около тысяча семьсот пятидесятого, не раньше.
Она отвечала:
— Ясно же, что ошибаются эксперты. — Потом смеялась и раскидывала руки так, что позвякивали все ее браслеты, и добавляла: — Ну, и кому ты поверишь? Мне или экспертам, которые не разглядят Тициана, даже когда он у них перед носом? Нужно уметь верить. А теперь отдай швартовы и поднимаемся. Винченцо всегда любил подниматься в это время дня.
И я развязывал перлинь, или привязь, и мы медленно взмывали в сумеречное небо, темно-синее на востоке, светло-голубое над нами и красное с золотом на западе.
— Твой дядя был великим человеком, — говорила она.
Потом мы плыли над темнеющей гладью озера, чьи берега очерчивало мерцание многих сотен огней в домах на берегу, а она рассказывала мне про свои эскапады с Винченцо или про прекрасный флот белых воздушных замков, парящий высоко в небесах, когда она была девочкой.
Перевела с английского Анна КОМАРИНЕЦ
© Eugene Mirabelli. The Palace in the Clouds. 2010. Печатается с разрешения автора.
Рассказ впервые опубликован в журнале «Asimov's SF» в 2010 году.
Брэд Эйкен
Система ответов
В этом зрелище не было ничего такого уж необычного, но впервые я видел это своими глазами — они сцапали не кого-то незнакомого, а одного из моих коллег. Я только что вошел через вращающиеся двери, которые выплевывают посетителей в роскошный холл «Метро-Тауэрс билдинг», словно дозатор пастилок «Пец», ежедневно с девяти утра до пяти вечера. В дальнем конце зала, выложенного белым итальянским мрамором, сгрудились съемочные группы всех главных новостных компаний: они явно засели в ожидании какого-то соблазнительно-ужасного события, ничто другое не привлекло бы такого внимания.
Перед собравшейся толпой разъехались двери лифта, и сияние прожекторов залило кабину, обнаружив человека средних лет с коротким ежиком седых волос, отворачивающего лицо от яркого света. Его руки были скованы за спиной наручниками, два облаченных в форму офицера федеральной полиции крепко держали его под локти с двух сторон. Когда он повернулся в мою сторону, я ощутил, как по моему позвоночнику пробежала холодная дрожь при виде знакомых кустистых седых бровей, румяного лица и объемистого брюшка: это был Арни Хирш, мой старый друг, семь лет назад присоединившийся к моей практике в 13-й окружной медицинской клинике.
— Отклонился от ответного дерева, — неожиданно прозвучал за моим правым плечом знакомый голос.
Я повернулся к своей новой ассистентке Карме Джонсон.
— Что?
— Доктора Хирша забирают за нарушение «дерева ответов». Это у него уже в третий раз.
Я, конечно же, знал, о чем речь. Нам позволялось говорить только определенные вещи, давать лишь специально предписанные ответы на вопросы, которые всегда были вариациями одного и того же: «Что со мной, док? Я ведь выздоровлю? Чем мне лечиться? Может быть, сканер ошибся?». С первого же дня работы было сказано, что позволять нам отвечать по своему разумению — чересчур большая ответственность и что любое нарушение этой политики будет рассматриваться как федеральное преступление; мы ведь, в конце концов, работаем в государственной клинике.