На птицеферме начали перекликаться петухи. Им было все равно, зарю какого мира встречать.
В домах захлопали двери. Кто-то кого-то окликнул. Из-за угла выкатился трактор с пустой громыхающей волокушей и затормозил.
— С дороги, приятель, — сказал Труляля (или Траляля?).
Они выглядывали с двух сторон из кабины, одинаково выставив локти, оба в одинаковых комбинезонах, одинаковых каскетках, одинаковых шейных платках. Почему-то стало даже неприятно. Словно он смотрел не на людей, а на фальшивки. На копии.
— Где Захар, не знаете?
— На карьере.
— Где ж еще?!
Теперь они говорили как бы подхватывая друг друга, словно бы братья или любовники. Что-то, быть может, было правдой, а может, и то, и другое — с чего он вообще взял, что они придерживаются материнской морали? Они вроде не моралисты, а рационалисты… по крайней мере, так он думал, пока не наступил рассвет.
— Не в конторе? — переспросил он на всякий случай.
— Нет, он с утра…
— Прямо на карьер…
— Ясно, — сказал он. — А карьер где?
Труляля выпростал руку из открытого окна, и Павел двинулся уже в указанном направлении, сопровождаемый по пятам громыхающим трактором, когда из кабины его неразборчиво окликнули.
Он остановился, так что теплый капот почти ощутимо уперся ему в спину — словно его нагнало большое, но дружелюбное и очень теплое животное.
— Что? — в свою очередь, крикнул он.
Мотор смолк, и стало очень тихо.
— Не ходи на карьер, — отчетливо сказал Труляля.
— Это почему?
Он был готов к открытому конфликту, к ссоре, но Труляля мялся, казалось, сидя в кабине трактора, он переступает с ноги на ногу.
Наконец Труляля сказал:
— Ты не защищен.
— Не беспокойся. Я вооружен.
— Не в этом дело, — в затруднении и даже несколько неразборчиво произнес Труляля. — Понимаешь, я бы свой тебе дал, но мне в лес ехать, а так опасно.
— Почему опасно?
Труляля моргал бесцветными ресницами и молчал.
— Так в чем дело?
Но Труляля, словно отчаявшись что-либо объяснить, вновь рявкнул трактором. Инспектору ничего больше не оставалось, как, посторонившись, уступить дорогу.
Дорога на карьер шла вдоль берега реки, разбитая и утоптанная не меньше, чем дорога в лес. Внизу мелкая речная волна вяло набегала на песчаный берег.
День разгорался; запахло разогретой зеленью, вдалеке синел лес, ветер вытягивал в светлом небе размытые пряди облаков… На него вновь нахлынуло с детства забытое ощущение покоя, восторженное удивление перед лицом огромного мира, одновременно дружелюбного и загадочного. Ничего не делать, ни о чем не заботиться, просто шагать через холмы к дальнему лесу, к новым холмам, где тебя ждут новые встречи и открытия… стоп. Это пустой мир, напомнил он себе, совершенно пустой.
На материнской Земле, подумал он, даже в полной изоляции, даже среди дикой природы (а ему приходилось оказываться в полной изоляции и среди дикой природы) можно уловить что-то вроде слабого отдаленного эха, словно бы совокупную мысль человечества, некий странный гул, размытый, пропадающий, но странным образом чуткий к твоему настроению. Будто кто-то большой, очень большой сморит тебе в спину исподтишка: а как ты, один, сейчас себя поведешь? Что сделаешь?
Ни на одной из вариативных Земель он не испытывал такого ощущения, эфир (если это эфир) был глух, как вата, и это странным образом раздражало.
Кто-то смотрел ему в спину.
Он резко остановился и обернулся, чуть согнув колени, поводя глазами из стороны в сторону. Бурые обрывы, в щелях притаились пучки сизой травы, пустой рыжий речной берег…
Никого. Не то чтобы он совсем не опасался, но его не так легко застать врасплох. Хотя утром с Ханной он сплоховал, это точно. Но кто мог предвидеть…
Дорога от берега вильнула в сторону, он повернулся к реке спиной и прошел еще несколько сотен метров до белых рассыпавшихся известняковых скал: словно кто-то ткнул ложкой в горку творога.
Крепь уже починили, осыпавшуюся стену подпирал плотный сосновый щит, свод каменоломни поддерживали толстенные бревна. С полсотни человек работали в отвалах, размахивая кирками и чем-то напоминая гномов-переростков.
Он остановился на краю воронки, сунул руки в карманы и огляделся в поисках Захара. Нашел сразу — тот стоял почти в такой же позе, только на дне воронки.
— Ну я ж сказал, — лицо Захара выражало беспредельное терпение, — к вечеру все приготовлю. Пока соберут, пока расфасуют… Чего неймется вам? Сидели бы дома…