В уголке косо стоящего ящика, на нижней по склону стороне, Флёр пропилила отверстие и использовала его для опорожнения ночного сосуда. А через несколько дней ожидания, ворчания и временами дурного настроения она достаточно осмелела и проделала над своей кроватью другую щелочку, чтобы осторожненько выглядывать наружу. Вначале она могла увидеть во мраке только соседние коробки, все в грязных, жирных полосах, потом перевязанную бечевкой пачку конвертов. Вселенная грузовика вдруг загромыхала и вздрогнула, и Флёр отбросило в сторону. Она приземлилась на волосок от открытого перочинного ножика. «Господь уберег меня», — пробормотала она, раздосадованная собственной глупостью, и спрятала опасную вещицу подальше в бельевой ящик.
Флёр, стоя на коленях, снова прильнула к глазку, как ее мать на исповеди. Кипы почтовых отправлений чуть сдвинулись, и она зачарованно уставилась на затылок водителя в отражении белесого потолка грузовика. Это юноша? Она никогда не видела ни одного молодого человека столь близко. Из-под каштановых волос торчат уши, шею покрывают прыщики… Потом голова повернулась, и в ухе блеснула серьга, мелькнул длинный, до подбородка локон. Девушка.
Флёр отпрянула, словно боялась быть обнаруженной, и свернулась калачиком на своей необычной постели, чувствуя себя и более уютно, и менее уверенно, ведь ее везла в будущее девушка, почти такая же, как она сама.
На следующее утро Флёр проснулась еще более сердитой, чем прежде. Ограниченная диета и спертый воздух заставляли ее чувствовать себя нездоровой, и в первый раз она представила себе, как бабушка и дедушка открывают посылку и находят ее нелепое мертвое тельце.
Она выкопала письмо «Маме и папе», чтобы найти в нем подсказки и хоть что-то узнать о семье, которую она и не мечтала увидеть никогда в жизни. Но обнаружила лишь фальшивые формальности, ложь о погибшем на войне муже и стопочку накопленных франков. «Она послала им деньги на мое содержание!» — возмутилась Флёр и не слишком аккуратно затолкала письмо обратно в конверт.
Казалось, путешествие на грузовике подходит к концу. Солнце играло бликами на полотняном потолке, и голоса весело переговаривались тут и там. Кто-то выругался: Флёр не знала таких слов, но поняла по тону — и почувствовала себя виноватой за свои ночные горшки.
— Этот тоже грязный, вот здесь, с краю, — пророкотал мужской голос, и ковчег Флёр накренился так сильно, что куски сыра покатились к ней в кровать и на одежду.
— Кому это?
— Месье и мадам Перро, в «Тополях». Хрупкое.
— Будто здесь вокруг полно деревьев! — брезгливо фыркнул второй мужчина. — Я тоже не знаю никаких Перро. Спросим у нашего старожила.
Ящик несколько раз тряхнуло в такт шагам, и Флёр услышала хриплый голос:
— Перро? Да, до войны здесь жили Перро, в «Тополях».
— А теперь?
— Нету, — прокашлял голос. — Ни тополей, ни Перро…
— Очередной таинственный груз в хранилище, — вздохнул первый мужчина.
Флёр с ужасом ожидала лязганья захлопывающихся железных засовов, обрекающего ее на голодную смерть, но раздавшийся звук был обычным глухим стуком деревянной двери. Громыхающие шаги затихли вдали, и уши Флёр заломило от тишины, первой настоящей тишины за последние дни, скорее — недели, как могла бы поклясться путешественница. Она откинулась на спину и позабыла свои страхи, горе, гнев на мать — всё на свете, наслаждаясь тишиной, как теплой ванной. Ах, как же она по ней соскучилась! И вскоре она уже крепко спала.
Когда девочка проснулась, было уже темно, и все ее опасения вернулись. Неужели мать послала ящик по неверному адресу, и теперь Флёр осталась одна взаперти, возможно, в полном одиночестве, и никто не наставит ее на верный путь. Она всецело предалась греху уныния, хорошенько проплакалась, потом встряхнулась и попыталась оценить ситуацию.
У нее оставались две почти полные банки воды и достаточно много не слишком свежих крекеров. Сыр только чуть-чуть подернулся плесенью с одного края. Она может оставаться здесь, пока не кончится еда… Подобная мысль оказалась невыносимой. Флёр поела в последний раз. Затем, осторожно двигаясь почти в полной темноте, она разделась, тщательно вымылась из банки с водой с запахом чабреца и растерлась до красноты, счистив с себя и пот, и слезы, и сыр. Она срезала банку с веревок и опрокинула ее, чтобы вылить все до капельки, еще раз ополоснула голову и последней влагой умыла лицо.