Шуман дает удачную параллель известной и ставшей притчей во языцех критики Шейбе, написанной им в адрес Баха, когда пишет: «Если кто-либо, однако, должен быть извлечен из забвения, то следует обеспечить нечто вроде бессмертия критикам Бетховена, а именно тому из них, который в 1799 году предвещал на 151 странице „Всеобщей музыкальной газеты»: «Если бы господин Бетховен не отрекался от самого себя и следовал велению природы, то тогда при его таланте и прилежании он, наверное, мог бы создать для нас много ценного для инструмента, который… и т. д.». Аналогия с критикой современника Баха, Шейбе, просто поразительна. «Этот великий человек, – говорил Шейбе, – мог бы стать предметом изумления народов, если бы в нем было больше приятности, если бы высокопарность и хаотичность не лишали его произведения естественности и если бы он не омрачал их красоту своим чрезмерным искусством. Он судит по своим пальцам, поэтому произведения его чрезвычайно трудно играть; он хочет, чтобы певцы и музыканты выделывали своим горлом и на инструментах то, на что он был способен на своем клавире. Это, однако, невозможно… Короче: он в музыке то же, чем был когда-то господин фон Лоэнштейн в поэзии. Высокопарность увела обоих от естественности к искусственности, от величественности к темноте; у обоих можно только дивиться тяжелому труду и чрезвычайным усилиям, которые, однако, затрачены напрасно, потому что они везде противоречат трезвому рассудку».
Карл Мария фон Вебер писал в 1821 году: «Личность Себастьяна Баха, собственно говоря, даже в своей строгости была романтичной, что является подлинно немецким качеством; это, может быть, противоречит гораздо более античному характеру величия Генделя. Стиль его великолепен, блестящ и роскошен. Нужного впечатления он достигал удивительным сплетением ведущих голосов и образуюшимся благодаря этому особому ритму, переплетающемуся дальше в искусном контрапункте; из них его величественный дух построил настоящий готический храм искусства, хотя до него менее великие умы погрязали в искусственной выспренности, сухости, потому что искали внутреннюю жизнь искусства в самой форме и, конечно, ничего не находили…».
Рихард Вагнер, великий завершитель стремлений Вебера, также высказался о Бахе весьма характерно. В статье «Что такое немец?» он пишет: «При стремлении обрисовать своеобразие, силу и значение немецкого одной несравненно характерной картиной, следует глубоко и разумно рассмотреть то почти необъяснимое, загадочное явление, которое представлял собой Себастьян Бах, это чудо музыки. Он является историей внутренней жизни немецкого духа в тот ужасный век, когда немецкий народ почти выродился. Посмотрите на эту голову в бессмысленном французском парике, на этого мастера, который в качестве то бедного кантора, то органиста скитается по мелким городишкам Тюрингии, названия которых мы уже почти позабыли, мучается на жалких должностях и остается столь безвестным, что понадобилось почти целое столетие, чтобы спасти его произведения от забвения; даже в музыке он столкнулся с художественной формой, которая внешне была совершенной картиной его эпохи – сухой, жесткой и педантичной, как будто в ноты вписали парик и косицу. Но посмотрите теперь, какой мир создал непостижимо великий Бах из этих элементов! Я ссылаюсь только на творения, ибо их богатство, величественность и всеобъемлющую значимость невозможно описать никакими сравнениями».
Ференц Лист считал Баха своим соотечественником. По свидетельству его ученика А. Гёллериха, свое убеждение он выразил следующими словами: «Бах был моим соотечественником, ведь он тоже происходил из Венгрии, как потомок переселившегося из Братиславы в Эйзенах пекаря Иоганна Баха. Но это не влияло на его контрапункты».
Достоверность этого высказывания подтверждает и другой ученик Листа, А. Страдаль:
«Лист упорно верил, что И. С. Бах был венгром по происхождению. К этому выводу он пришел, изучая структуру некоторых тем Баха и многие элементы украшения, встречающиеся в его произведениях; Лист считал, что в „Хорошо темперированном клавире» можно найти прямо народные венгерские песни. Поэтому в своей фантазии и фуге „В-А-С-Н» для рояля он использовал в конце фуги венгерский поворот».
Но красноречивее всех высказываний были интерпретации Листом произведений Баха. Расскажем об этом словами Вагнера:
«Великий Ференц Лист удовлетворил мое желание услышать Баха,… он сыграл мне четвертую прелюдию и фугу из „Хорошо темперированного клавира». Я очень хорошо знал, чего можно ожидать от Листа, когда он сядет за рояль, но того, что услышал, не ожидал бы от самого Баха, как тщательно ни изучал бы его. Но именно в этом случае я мог видеть, что значит откровение по сравнению со всяким изучением! Исполнением одной этой фуги Лист открыл мне Баха, так что теперь я уже точно знаю, какое место занимаю после него; с тех пор я могу полностью оценить его и растворить в непоколебимой вере все мои заблуждения и сомнения относительно Баха».
Иоганн Брамс выразил свое безмерное уважение к Баху в следующих словах:
«Если бы вся музыкальная литература – Бетховен, Шуберт, Шуман – исчезла, это было бы крайне печально, но если бы мы потеряли Баха – я был бы безутешен».
Что Шопенгауэр не оставил никаких высказываний относительно искусства Баха, было замечено еще Альбертом Швейтцером. В отличие от него Ницше в письме к Ронде пишет относительно Баха: «Эту неделю я трижды слушал „Страсти по Матфею“ божественного Баха, каждый раз все с тем же чувством безмерного восхищения. Для людей полностью отучившихся от христианства это произведение звучит как Евангелие: это музыка отрицания желания, однако без аскетизма».
Отношение Баха к природе и искусству
В произведениях Баха мы не чувствуем ни настроения летней соловьиной ночи, как у Генделя, ни слияния со стихийными силами природы, как у Бетховена. Из них нельзя уловить, что чувствовал он при виде Северного моря или гор, какую роль играло в его развитии пребывание, скажем, в так называемой «северной Венеции», прекрасном городе художественных памятником Любеке. Напрасно мы стали бы искать сходства между Бахом и Генделем, для которого путешествия были насущной потребностью, который все свои деньги тратил а картины, а когда ослеп, то казалось, иссякла и его композиторская жилка.
Нам кажется, что Бах всю свою жизнь был занят своим внутренним миром, исследованием глубин человеческой души. Так скитался он по жизни, как Сократ, которому его ученик Федр бросил упрек: «Ты, наверное, за всю свою жизнь ни разу не вышел из стен города!» На что мудрец, ответил ему: «Прости мне это, друг мой! Но я так жажду знаний, так любопытен; а поля и цветы ничего мне не говорят, я учусь у живущих в городе людей». И когда мы говорим, что в произведениях Баха бушует и сверкает природа, то понимаем это символически, как например, в ликующем хоре кантаты Небо смеется и земля звенит, возрождаясь заключительная часть указывает именно на символичность, основную черту творчества Баха:
Вступающий тенор преобразует в символ и картину весенней природы:
Эта картина становится затем еще более полной в арии:
Четыре степени символов, которые устанавливает в творчестве Баха Шеринг, недостаточны. В Бахе всё символ, как это правильно отмечает Касснер в своей работе «Мораль музыки». Так и в природе Бах ищет не только ее чувственное содержание, настроение, но находит ее смысл и значение.