Все это влечет за собой значительные последствия для передачи течения времени и связи событий. В повествовании одно событие неизбежно следует за другим. Кант (которого Толстой на тот момент не читал) сожалел об этом в “Критике чистого разума”: восприятие многообразия явлений всегда последовательно — репрезентации, или представления, отдельных частей воспринимаемого следуют друг за другом. Из этого не следует, однако, что само представляемое явление также последовательно: это означает лишь то, что воспроизвести восприятие возможно не иначе, как в определенной последовательности. По словам Канта, именно таким образом у нас впервые является повод составить себе понятие о причине: последовательность создает впечатление причинности [9]. Молодой Толстой предпринял попытку охватить в повествовании те явления, которые происходят как бы одновременно. Как заметил Виктор Шкловский, в “Истории вчерашнего дня” “время раздвинуто, расширено, как бы удлинено” [10]. В результате повествовательная ткань не выдержала, рассказ оборвался. Оказалось, что повествователь, описывающий себя самого изнутри, знает больше, чем он может рассказать. Можно ли вообще рассказать “задушевную сторону жизни одного дня”?
У Толстого, конечно, были предшественники — его повествовательная стратегия была во многом заимствована у Лоренса Стерна, который, наряду с Руссо, был в числе его первых учителей [11]. Исходя из философии Локка, Стерн сделал объектом повествования сознание героя-повествователя. Локк, в отличие от Августина, кажется, надеялся, что само время может быть “схвачено”. В своем “Опыте о человеческом разуме” Локк вывел понятие о времени (или длительности) и личности (длительности своего “я”) из восприятия последовательности идей, постоянно сменяющих друг друга в сознании [12]. Стерн, как бы следуя этой концепции, показал в тексте поток ассоциаций, рождающийся в повествующем сознании [13]. Однако “реалистическая” передача сознания у Стерна выявила изъян в аргументации Локка: повествовательный текст не смог передать все многообразие человеческого восприятия, а рассказ перестал быть повествованием в привычном смысле этого слова.
Повторяя повествовательные опыты Стерна, молодой Толстой получил первые уроки эпистемологии. Этими уроками стали картезианский переход к точке зрения ощущающего индивидуума, дуализм внешнего и внутреннего миров, а также зависимость чувства собственного “я” (самоидентичности) от способности человека охватить сознанием свое прошлое. Более того, в процессе эксперимента, предпринятого в “Истории вчерашнего дня”, Толстой столкнулся с ограничениями, наложенными на наше представление о времени самим человеческим восприятием. На протяжении всей жизни (даже после того, как в 1869 году он прочтет и поймет Канта) Толстой будет бороться с этими ограничениями.
В своих ранних дневниках и “Истории вчерашнего дня” Толстой обнаружил для себя, что истории сегодняшнего дня не существует. Настоящее отсутствует даже в такой записи, которая почти одновременна ощущению. История всегда говорит о вчерашнем дне. Более того, в своих занятиях историей личности — историей самого себя — он столкнулся с необходимостью вести учет не только последовательности событий, но и иной области — внутренней жизни. Внимание к внутренней жизни увеличило коэффициент преломления времени: за каждым событием и действием, увиденным с внутренней точки зрения, скрывается совокупность одновременно проистекающих процессов. Это привело молодого Толстого к следующему открытию.
Вернемся к сцене у карточного стола. Толстой указывает, что замечание хозяйки “Comme il est aimable, ce jeune homme” последовало, прерывая ход его мысли, непосредственно за словами “нет, не могу”. Возникает вопрос: когда (или, в пространственных терминах, где) имели место эти размышления? Настоящий момент как будто имеет продолжение за сценой. Со времен Августина бытовало мнение, что настоящее время не имеет продолжительности, или длины. Однако молодой Толстой обнаружил, что оно имеет глубину: жизнь обладает потаенными недрами за пределами времени и пространства.