В своих классических работах Борис Эйхенбаум и Виктор Шкловский писали о дневниках молодого Толстого и его “Истории вчерашнего дня” как о лабораториях, где вырабатываются приемы его будущих литературных произведений [19]. Имеются и другие исследования как ранних, так и поздних дневников Толстого [20]. В настоящей статье весь корпус дневников Толстого рассматривается как отдельный и самоценный проект: попытку создать не произведение литературы (и не частную хронику своей жизни), но литературный эквивалент жизни, превратить себя целиком в книгу. Этот проект был обречен на неудачу, но сам процесс оказался плодотворным.
С юности Толстой следовал двум разным стратегиям, которые перемежались и соперничали друг с другом. В дневниках и “журналах” молодой Толстой стремится подчинить свою жизнь повествовательному, временному и моральному режиму. Его цель — и упорядочить свою рассеянную жизнь, и выявить ускользающую сущность жизненного опыта. В “Истории вчерашнего дня” он ставит себе целью передать жизнь как таковую, преодолевая заложенные в повествовательной форме ограничения — такие, как понимание времени как последовательности, логика причины и следствия, требование связности и концовки, а также разделение между субъектом и объектом. Но в конечном итоге все ширящийся поток сознания размывает повествование. Границ же сознания Толстой перейти не сумел: оно преследует писателя даже во сне, не прекращая сплетать текст. И все же текст его дневников (и “Истории вчерашнего дня”) кажется более адекватным жизни в той форме, в которой человек познает ее в опыте как нечто отрывочное, непоследовательное и всегда неполное [21]. Этот текст заключает в себе альтернативную метафизику повседневности и альтернативную философию истории.
ПОЗДНИЕ ДНЕВНИКИ ТОЛСТОГО
В 1881 году, после долгого перерыва, Толстой вновь взялся регулярно вести дневник, что и продолжал делать до своей смерти в 1910 году. Дневники Толстого этого времени писались в постоянном предвосхищении близящейся смерти. На протяжении — ни много ни мало — тридцати лет Толстой ожидал смерти каждый день. Это экзистенциальное состояние требовало особого распорядка времени: в поздних дневниках рассказ о дне заканчивается не расписанием на следующий день, а фразой “если буду жив” (обычно в сокращении, е. б. ж.), следующей за завтрашней датой. Отчет о следующем дне начинается с подтверждения — “жив”:
[Написано 24 февраля.] 25 Февр. Н[икольское]. 1897. Е. б. ж.
25 февраля [1897]. Жив. Писал не много, но не так легко, как вчера. Гости разъехались. Ходил два раза гулять. Читаю Аристотеля. Нынче получил письма с Сережей, к[оторый] приехал сюда. Неприятное письмо от С[они]. Или скорее я не в духе. Вчера, гуляя, молился и испытал удивительное чувство. Вероятно, подобное тому, к[оторое] возбуждают в себе мистики духовним деланием: почувствовал себя одного духовного, свободного, связанного иллюзией тела.
26 Ф. II. 97. Е. б. ж.
[26 февраля.] Жив. Пишу, чтобы исполнить решенное (53: 141).
С юных лет утопией Толстого-писателя было передать жизнь в ее целостности. Эта утопия включала в себя написание своей жизни до конца. Завершающая рассказ о сегодняшнем дне формула е. б. ж. (под завтрашней датой) не только ставит под сомнение, но и утверждает “завтра” как точку отсчета, с которой сегодняшний день оказывается днем вчерашним, а следовательно — историей. Толстой в поздние годы как бы стремился вести дневник, в котором отчет о каждом дне — включая самый последний день его жизни — представлял бы собой историю вчерашнего дня. Его самоописание было бы в таком случае историей повседневно меняющегося настоящего.