Здесь тепло, некоторые даже снимают пальто и, свернув валиком, кладут их на лавки. Священник, высокий, серьезный, с длинной русой бородой, кажется мне почему-то легким и сухим, как будто человеком, сделанным из бумаги. Кажется, поднеси к нему спичку -- он вспыхнет и сгорит сию же секунду веселым и ясным пламенем.
Он говорит проповедь, которую трудно слушать, потому что его тихие слова все очень похожи друг на дружку. Эти слова не ссорятся, не смеются, не кричат и не плачут. Они просто идут друг за другом, след в след, и каждый может пойти за ними.
А потом священник говорит о том, что сегодня в честь воскресного дня у них, здесь недалеко в небольшом прихрамовом домике, по традиции обед для всех желающих. Сейчас Великий пост, но, ввиду нашей немощи, говорит батюшка, иногда позволительны такие скромные посиделки. Я уже была однажды на таком обеде -- люди приносили еду из дома, грели чай, несколько детей, занимающихся в музыкальной школе, пели и играли на стареньком пианино. И в этот раз я снова решаюсь пойти на этот обед, есть неизвестно кем приготовленную еду в непонятно чьем обществе -- просто потому что мне не хочется идти домой.
Мне удается примоститься с краю стола, женщина в длинной юбке и повязанном назад черном платке, видимо, здешняя распорядительница, дает мне пластиковый стаканчик с чаем, а потом другая сидящая рядом женщина протягивает тарталетку с салатом. Это какой-то странный постный оливье с рыбными консервами, заправленный постным майонозем. Люди потихоньку рассаживаются кто где, разговаривают, все друг друга знают. Та же женщина-распорядительница подводит к моему столу очень полную девочку, одетую в старую заношенную одежду. Девочка довольно резво для своей комплекции забирается на лавку. Ее лицо прямо напротив моего -- но в нем ничего не разглядеть, в эти глаза-щелочки мой взгляд не проникает. Ей тоже дают стаканчик с чаем, а за тарталеткой она тянется сама. Но не берет ее, а просто немного подвигает тарелку к себе, так чтобы можно было доставать еду, не вытягивая руки. Только потом берет тарталетку и надкусывает. На ее лице можно прочесть что-то вроде удовольствия. Она делает глоток чая -- да, так и есть, это истинное удовольствие. Кто-то из детишек открывает пианино и начинает, спотыкаясь, играть собачий вальс. Девочка напротив расплывается в улыбке -- это уже блаженство. Она пытается кивать в такт музыке и берет следующую тарталетку. Он ест их одну за другой -- ест, улыбается и раскачивается в такт музыке. На восьмой тарталетке детей отгоняют от пианино, а на девятой к нашему столу подходит женщина в платке и отодвигает от девочки тарелку.
-- Хватит, -- твердо говорит она. -- Пора домой.
Девочка хнычет, но распорядительница стаскивает ее с лавки, что стоит ей немалых усилий. Я замечаю, что сидевшая рядом с девочкой женщина украдкой запихивает ей в карман несколько конфет.
Когда распорядительница и девочка скрываются за дверью, эта женщина говорит:
-- Больная она, бедняжка. Отстает в развитии. Кормится по людям.
-- Ну, по ней судя, народ у нас щедрый, -- шутит кто-то, но смеяться всем как-то неловко.
-- Любит она покушать, -- продолжает женщина. -- Ну и пусть. Слава Господу, что насыщает это чадо!
Дети снова добираются до пианино, кто-то пытается сыграть лунную сонату, но в стройную мелодию то и дело вламываются посторонние ноты -- то самые высокие, то самые низкие, видно, какой-то озорник мешает музыкально-одаренному ребенку играть.
Я ухожу, зачем-то съев еще две тарталетки.
Дома меня встречает запах печенья, настоящего, домашнего, вкусного. А меня даже подташнивает от церковной пищи.
Вера выходит из кухни в коридор:
-- Помнишь, ты хотела песочного печенья? Пару месяцев назад...
-- Да... А ты... вспомнила? -- Сердце вдруг начинает стучать-стучать, слезы кулачками молотят в глаза, и я втягиваю воздух со свистом и говорю: -- Тебе визу дали, да?
И улыбаюсь, потому что я немножко горда собой -- я научилась видеть, когда человек собирается сказать мне что-то такое. Что, по его мысли, должно меня убить.
Я раздеваюсь и иду есть печенье с чаем. Я прогоняю слезы внутрь, я улыбаюсь. И говорю:
-- Я сегодня поняла, что самое уродливое в мире.
Вера с интересом смотрит на меня.
-- Счастье, -- говорю я. -- Но к тебе это не относится. Ты же веришь в подвохи, да?
Она кивает:
-- В подвохи. В коварство судьбы. Но сейчас... -- Но больше у нее ничего не получается сказать. -- Верю, -- повторяет она, -- и исповедую...
Она оставила меня. Оставила одну в квартире, заплатив на месяц вперед. Да, у меня есть месяц, чтобы разобраться, что делать: уехать отсюда или найти новую соседку.
Она оставила меня, я ее проводила на поезд, потому что у нас здесь нет аэропорта. Мы прощались чинно-благородно, она говорила мне воодушевляющие слова, обещала писать, звонить и прочее. Я отвечала, что буду скучать, ждать писем с подробностями ее новой жизни. А внутри нарастал вой, словно пожарная сигнализация: "Не уходи, не уходи, не уходи-и-и-и!" И мне хотелось бежать за поездом, реветь, орать, выть -- но я не сделала ничего этого. Даже когда она уехала. Я ходила на работу, готовила еду, сидела в Интернете, вяло переписываясь с посетителями сайтов знакомств.