Один из офицеров встал, еле держась на ногах, и начал кричать:
— Что это за фокус, если внизу подвешена защитная сетка? И что это за мачта? У нас на корабле и та намного выше!
Скандал разгорался не на шутку. Вяльшин был вне себя:
— Если мы вас не устраиваем, господа офицеры, можете уйти.
А галерка меж тем разразилась неистовыми аплодисментами. Отовсюду неслись то крики возмущения, то возгласы одобрения. Вяльшин стоял на манеже бледный, без кровинки в лице, и не знал, как утихомирить бушующую публику.
Назавтра директор вызвал Юзефа и предупредил, что если тот не поднимет выше мачту и не уберет защитную сетку, плата будет урезана вдвое.
Близких родственников у Смигельских не было. Но раз в месяц Юзеф шел на почту и львиную долю своего заработка отсылал кому-то в Польшу. Это, должно быть, и вынудило его пойти на риск, играть, как говорится, ва-банк. Но на кон ставились не деньги, а сама жизнь… Юзеф согласился, но с оговоркой, что защитную сетку уберут лишь тогда, когда он один под куполом. Не прошло и недели, как Леня остался круглым сиротой.
Долгое время Леня не работал. Вяльшин проявил необычное для него «великодушие» и разрешил ему ночевать в цирке и питаться вместе со всеми на кухне. Но жить как-то надо было, и Леня, еще не оправившись от горя, снова начал выступать вместе с итальянским першистом Джони.
Долго сидеть на одном месте Джони не мог. Стоило ему поработать недели две, как он впадал в запой, так что терял человеческий облик и вместе со своей неразлучной губной гармошкой валялся в канаве или под забором.
Однажды в базарный день цирк был переполнен крестьянами из окрестных сел. Джони, бледнее обычного, прикрепил пояс к шесту, Леня вскочил к нему на колени, затем на плечи и уж оттуда на самый верх шеста. Шест качнулся. Леня напряг свои упругие мускулы и вытянулся горизонтально, как струна. Публика в зале напряженно следила за его трюками. Шест снова качнулся. На этот раз нетрезвый Джони не удержал равновесие…
В Херсонском госпитале для бедных врачи и больные скоро привыкли к тому, что у кровати Смигельского часто можно видеть его друга Тодю. Вначале доктор Пельцер злился, ругал медицинских сестер за то, что пускают посторонних, но потом, появляясь в палате, уже и сам стал искать своими близорукими глазами этого постоянного посетителя. Иногда, бывало, пробурчит что-то нечленораздельное, а то и подмигнет, улыбаясь:
— Как вы, молодые люди, полагаете, в цирке еще поработаем?
Тодя заметил, кто к Вяльшину в цирк зачастил доктор Вильгельм Кук. Тоде казалось, что и Вяльшин почему-то опасается Кука, и хотя встречает доктора приветливо, но с большей радостью провожает его к выходу — важного, с тростью под мышкой и всегда с высоко вскинутой, как у верблюда, головой.
Сидор Степанович и Вильгельм Кук столкнулись лицом к лицу возле комнаты Вяльшина. Проход был узкий, и разминуться они не могли. Доктор ткнул своими тонкими пальцами в грудь сторожу цирка:
— Гляди-ка! Ты все еще жив, старик?
— На тот свет, Вильгельм Карлович, всегда успеешь, а смерть, говорят, в календарь не всегда заглядывает. Подожду еще малость.
— Жди, жди! Когда жизни у тебя останется совсем на донышке и я тебе понадоблюсь, не стесняйся и дай знать. Как-никак мы с тобой старые друзья.
Сидор Степанович покачал седой головой, протер слезящиеся глаза с припухшими покрасневшими веками, вытащил из кармана табакерку и, как бы не замечая, что доктор все еще ждет ответа, сделал вид, будто ищет веник, чтобы подмести пол. Кук, должно быть, считая, что слова его слишком быстро и тихо слетают с губ, подошел вплотную к старику и, приложив ладони ко рту, медленно прокричал ему в самое ухо:
— Совсем забыл, что ты давно уже глухой. Я говорю: мы ведь с тобой старые друзья…
— Верно, доктор, глухой, хотя я, старый дурень, думаю, что иногда один глаз стоит больше, чем два уха. Вы, может, помните мою черную собаку, Шарика? Уж как она была мне предана, кажется, дальше некуда, а все же как-то раз на меня осерчала и, когда я протянул ей кость, цапнула заодно и мою руку.
— Должно быть, Степаныч, тебе тогда было очень больно, если по сей день забыть не можешь?
— «Больно»… Нет, не в том дело. К боли мы привычные. Вот обида, она не забывается!..
— Так как же ты наказал своего Шарика?
— Высшей мерой наказания. Вот те крест! Я его прогнал прочь и больше видеть не захотел.
— Ну, ну! — Вильгельм Кук нервно передернул плечами и, не столько удивленно, сколько угрожающе, прорычал что-то невнятное и поспешно удалился.
Этот случайно услышанный разговор напомнил Тоде предупреждение Антуанетты: «Остерегайся этого человека». И когда Тодя, придя навестить своего друга, сквозь стеклянную дверь увидел, что Кук что-то горячо доказывает главному врачу госпиталя, он не на шутку встревожился.