— Сидор Степанович, — не унимался Жак, уплетая за обе щеки, — я эти три рубля, что кассир мне дал, брошу Вяльшину в лицо. Пусть ими подавится. Завтра же уеду в Петроград.
— Ну да, он тут же так и сгорит со стыда. Мой тебе совет — попробуй-ка лучше по-хорошему получить то, что тебе причитается…
Жак к Вяльшину все же пошел. Тот, узнав, в чем дело, встал, вынул свои карманные часы, взглянул на циферблат и сказал:
— Ты что, сам себе цену выставил? Если я не ошибаюсь, ты сейчас должен быть на репетиции, так вот, иди и не морочь мне голову. Если ты мне будешь нужен, я за тобой пошлю.
— Господин Вяльшин, я больше работать у вас не буду. Извольте рассчитаться со мной.
Директор не спеша подошел к столу, отодвинул в сторону пепельницу, наполненную окурками, открыл выдвижной ящик и вынул оттуда чистый лист бумаги.
— Хочу тебе напомнить, что ты не Дуров и даже не клоун Лакиндрош. Время сейчас военное, и достаточно будет мне написать в полицию, что ты подозрительный тип, бродяга, без документов…
— Пишите, — не дал ему договорить Жак, — нашли чем пугать. Но сначала взгляните на этот документ. На расстоянии вам, должно быть, трудно разглядеть, так я вам прочту: «Артист цирка Жак Альбро, французский гражданин»… Под документом стоит подпись, скрепленная гербовой печатью. Я вижу, вы с этим не согласны, что ж, можете жаловаться на высокопоставленную особу, которая выдала мне этот документ. А теперь достаньте из внутреннего кармана бумажник и рассчитайтесь с «подозрительным бродягой», который столько лет работал у вас за гроши.
Жак и не подозревал, что Вяльшин может так площадно ругаться. Но расстаться с несколькими новенькими хрустящими ассигнациями хозяину все-таки пришлось.
Паровоз зашипел, потом загудел. Жак стоял на заснеженном перроне и смотрел на поезд, который вот-вот должен был отойти. Рослый солдат в поношенной шинели со шрамом на лбу одной рукой опирался на костыль, а другой пытался ухватиться за поручни у ступенек.
Другой солдат, стоявший наверху, в тамбуре, злобно заорал: «А ну-ка, уберись отсюда!» — и прикладом винтовки толкнул инвалида так, что тот свалился на платформу.
В мгновение ока Жак вскочил на ступеньку вагона, но дверь перед ним захлопнулась. Паровоз пронзительно, как озорной мальчишка, свистнул, и пассажирский поезд тронулся с места.
— Считай, повезло тебе, — сказал Жаку инвалид, — ты бы не успел дотронуться до него, как он пристрелил бы тебя. Такая рабская душа, чтоб его холера скрутила, в сто раз хуже самих хозяев. Не зря они его держат здесь, а не в окопах. Пошли отсюда.
Сутки провели они на вокзале. Было так холодно, что даже в помещении приходилось все время растирать уши, чтобы не отморозить их. За все это время кассир ни разу не открывал окошка кассы.
Инвалид рассказывал, а Жак, слушая его, живо представил себе, как этот рязанский хлебопашец стоит посреди поля, мокрый от пота, и бруском точит косу — звонко и быстро водит им по тонкой, отливающей блеском стали. Откуда-то набежал ветерок, и море ржаных колосьев не спеша заколыхалось. Согретая земля дышит паром. До обеда еще далеко. Но отчего бегут сюда люди из деревни? Он кладет косу на стерню и до боли в глазах всматривается в даль. Всадник скачет, обгоняя всех, машет кнутом и что-то кричит. Он узнает его, это староста.
— Ты меня слышишь? — толкнул инвалид Жака в плечо. — Там же на поле я и повестку получил.
Солдат подносит ко рту скрученную цигарку и зубами разминает плотную бумагу. Затем, лизнув ее языком, не спеша рассматривает, что получилось. После этого лезет в карман и достает кресало, кусочек кремня и сухую губку. Искры летят густо, но фитиль загорается не сразу.
Жак еще как слушает! Вместе с той казенной бумагой, именуемой «повесткой», ему передается беспокойство солдата. Жак буквально видит, как из спелых колосьев осыпаются сухие зерна. Кто же займется ими, если миллионы здоровых мужчин тянутся по бесчисленным пыльным, болотистым дорогам к фронту и вслед им несутся плач и стенания женщин и детей?
— Видишь этот «Георгий?» — продолжает инвалид. — Мне его дали за поимку «языка». Брыкался тот отчаянно, но это ему не помогло: из-за линии фронта я его все же приволок. Умаялся здорово и в пустом окопе отдубасил его так, что он надолго запомнит. Потом оказалось, что это был такой же батрак, как и я. Он также оставил в деревне жену и двоих детей. Им, немецким солдатам, кайзер сказал, что русские внезапно напали на их страну.
— Кому же, — спрашивает Жак, — нужна эта война?
— Кому, говоришь? Возьми спрячь, — и солдат, оглядываясь по сторонам, подает Жаку помятый газетный листок, — прочтешь «Окопную правду», только внимательно читай, от корки до корки, и узнаешь, кому эта война нужна.