Вечером я пошел искать своего спасителя, но его и след простыл. Тогда я разыскал одного нашего товарища, который работал в тех же мастерских, что и твой отец.
«На Гольдфарба, токаря, положиться можно?» — спрашиваю я у него.
«Положиться-то, пожалуй, можно, но, кроме своей работы, он ничего знать не хочет. На риск никогда не пойдет».
«Вот на этот счет ты как раз и ошибаешься, — говорю я своему товарищу. — Еще как может рисковать! И не только прийти на помощь другу, но и протянуть руку попавшему в беду незнакомому, постороннему человеку. Просто он, очевидно, не только смел, но и благоразумен».
Я попросил своего товарища вызвать под каким-нибудь предлогом Носн-Элю из дома.
«Видите, — говорю твоему отцу, — жандарм сломал замок на вашем ящике».
«Ничего, — отвечает он, — это для меня пустяк».
Жак слушал, и ему казалось, что он в эту минуту видит своего отца, но не таким, каким запомнил, — вечно усталым, хмурым, обремененным повседневными заботами, а совсем другим…
И еще одну весть передал ему Никифор: старший брат Жака, Лейви, попал в плен и сейчас в Австрии, а Мотл, который мог целыми днями корпеть над священными книгами, вернулся с фронта большевиком.
С того дня Жак больше не разлучался с Никифором. Служили они оба на бронепоезде «Грозный»: Никифор — командиром, Жак — разведчиком.
РАССТАВАНИЕ
Солнце припекало вовсю. На небе ни облачка. В колосившейся, но еще неспелой пшенице, близ станции Чирская, лежал Жак, и острая боль пронизывала все его тело.
До Жака доносились приглушенный и все отдаляющийся гул артиллерийских залпов, разрывы снарядов, выпущенных «Грозным». Вырвавшись из белогвардейских клещей, бронепоезд устремился к Царицыну. Жак все это знал, тем не менее беспрестанно облизывал запекшиеся губы, бормотал: «Никифор, Никифор…»
И, как бы услышав приказ своего командира, он из последних сил приподнялся, опираясь на локоть, достал из кармана ножик, разрезал голенище сапога и, туго перевязав рану, попытался встать, но заскрежетал зубами от боли. Сознание помутилось. Что было дальше — помнит как во сне, ему чудилось, будто бредет он по первому тонкому льду, которым покрылся Днепр, проваливается и идет ко дну. Он пытается за что-то ухватиться, но тут острая боль приводит его в чувство. Теплый ветер доносит звуки гармошки и горьковатый запах дыма. Пламени он не видит, но, должно быть, где-то горит хата.
Бесконечно долго добирался он до железнодорожной будки. Вдали виднелась россыпь станционных огней. Будочник ничуть не испугался и даже не выказал удивления. Он только направил на него свой фонарь и спросил:
— Ну, что дальше делать будем?
Как ответить на такой вопрос? Пока ему нужно лишь напиться. От холодной воды чуть полегчало. Теперь, когда свет фонаря не слепит глаза, он видит, что здесь есть еще кто-то. Тулуп на лавке шевельнулся, и из-под него высунулись босые мальчишеские ноги. Жак все еще не знал, с чего начать разговор. Но будочник строго спросил:
— Долго еще собираешься здесь стоять?
— Если нельзя, могу уйти.
— Конечно, нельзя. Только кто тебе ногу одолжит? Федя, вставай, отведешь его к фельдшеру, — так же строго сказал старик пареньку с босыми ногами.
— К фельдшеру? — переспросил Жак. — Туда мне нельзя.
— Нельзя, говоришь? Тогда придется тебе идти еще дальше. В доме у попа Евлампия ночует штабс-ротмистр. Постучи в окошко и скажи: так, мол, и так, вы меня искали, вот я сам к вам и пришел. Что, не понял? Федя, пойдешь по дорожке мимо сарая. И скорее, пока не развиднелось.
Если верить тринадцатилетнему Феде, на фельдшера вполне можно положиться. Да и другого выхода у Жака все равно не было.
Вместо того чтобы укрыть Жака где-нибудь в погребе или на чердаке, фельдшер завел его к себе в спальню и сказал:
— Можешь не беспокоиться, сюда, кроме меня и моей сестры, никто не зайдет. Осколок сейчас вытащу. При первой возможности переправлю тебя в Царицын в госпиталь.
Фельдшер Христофор Михайлович слово свое сдержал. Больше всего Жака беспокоило то, что в дом часто захаживал поп Евлампий. Являлся он обычно рано утром, когда первые лучи отражались в каплях росы на верхушках деревьев. И как ни было Жаку больно, он лежал, как мышь, не смея даже шелохнуться. Не раз он слышал, как поп говорил фельдшеру:
— Что это у тебя так лазаретом пахнет?
— А чем же, по-вашему, — отвечал ему Христофор Михайлович, — у меня должно пахнуть? Я ведь не со святой водицей дело имею. Как говорится, кесарю — кесарево, а богу — богово.