У Елисеева к винтовке прикреплен кусок белой материи. Вдруг он опускается — сигнал, означающий, что сержант снял винтовку с плеча и держит ее наизготове. Мы немедля делаем то же самое. Стоим, до боли в ушах вслушиваясь в тишину. У меня мокрая пилотка съехала на ухо и никак не хочет вставать на место. Приходится совсем сорвать ее с головы, и теперь я тоже слышу, что к дороге кто-то идет. Не один — несколько. Мы учуяли их раньше, чем они нас: под нашими ногами болото не так сильно чавкает, стало быть, они нагружены еще тяжелее. Что-то не верится, чтоб это были немцы. А в такую ночь, да еще на передовой ничего не стоит вступить в бой и со своими…
Мы лежим полукругом на вспаханной размокшей земле. Еще мгновение — и я отведу спусковой крючок. Но вот отчетливо слышится команда Елисеева:
— Стой! Кто идет?
Те остановились, но не отвечают.
— Кто идет?
— Свои.
— Один — ко мне, остальные — ни с места!
Шлеп-шлеп — каждый шаг будто вбивает кол в землю.
— Опусти винтовку! Кто ты?
— Красноармеец.
— Сколько вас?
— Двое.
И тут же доносится топот, словно сюда идет целая толпа.
— Ни с места, будем стрелять! — приказывает Елисеев. — Рузин, проверить.
Рузин отходит и через минуту возвращается, ведя в поводу лошадь. На лошади сидит человек. Красноармеец, хотя на сей раз его ни о чем не спрашивают, торопливо объясняет:
— Это мой командир, младший лейтенант. Он тяжело ранен, веду его из-под Вязьмы… Госпиталя тут нет поблизости?
— Товарищ младший лейтенант, ваши документы!
— У меня их нет.
— С лошади слезть можете?
— Нет. Я ранен в ногу.
— Тогда нагнитесь. Ниже… Врешь, никакой ты не командир! Где твои кубики? Вот я сержант, так можешь нащупать и проверить…
— Я запрещаю вам так со мной разговаривать, сержант! И руку уберите, вы уже убедились, что нога у меня перевязана. К тому же при мне автомат, так что… Сейчас же отведите меня к своему командиру!
— Никуда я тебя не поведу! Часы есть? Так вот, в течение двадцати минут чтоб с места не двигались. Ясно?
Мы продолжаем путь. Но что это с Рузиным? Ворчит не переставая. Елисеев приказывает ему замолчать, а он и не думает.
— Что это вы, сержант, сегодня такой добренький? — сердито говорит он. — Почему не отняли у него автомат? К седлу там еще мешочек с дисками привязан…
— Ты что, считаешь, что они переодетые фашисты?
— Это уж точно нет. Младшего лейтенанта я знаю, учился с его братом на одном курсе. А автомат взять надо было. Красноармеец его не оставит, к тому же у него еще наган, а у нас на весь батальон один-единственный автомат. Командиру роты он скорее понадобится, чем этому младшему лейтенанту. Разрешаете?
— С кем хочешь идти?
— До стрельбы не стоит доводить, лучше пойду один.
Мы с Якимовичем остаемся ждать Рузина: не исключено, что придется оказать ему помощь. Что-то он уж очень медлит… Наконец появляется, но не один, все с тем же красноармейцем.
— Ребята, — обращается Виктор к нам, — не найдется у вас сухарика? Они уже три дня ничего не ели. Держатся подальше от деревень…
У меня оставалось еще три сухаря. От дождя они совсем размокли, и я собираю их в горсть, как кашу. Набиваю себе полный рот, остальное отдаю красноармейцу — пусть разделит. Но что это за гадость? Кашица смешалась с махоркой, хоть выплевывай. Выплюнуть? Как бы не так! Поди знай, когда еще удастся съесть кусок хлеба. Скорее жаль этих несчастных крошек махорки, сам-то я в крайнем случае могу и обойтись, а вот Сергеев… Увидел бы — изо рта бы вырвал, у него-то кисет давно уже пуст. Да, что касается курения, тут никто из нас сравниться с Колей не может. Стоит посмотреть, с каким вкусом он это делает, с каким наслаждением затягивается, а потом медленно выпускает дым изо рта, носа, чуть ли не из ушей!
Втроем мы отправляемся догонять отделение. У Рузина на одном плече винтовка, на другом — автомат.
— Трудно он тебе достался? — спрашиваю я.
— Да. Но ведь и его понять можно. Сколько раз пытались отнять, и все-таки он с ним не расстался. Тащит с самой границы. Правда, рана у него такая, что автомат вряд ли ему скоро понадобится. Хоть бы до госпиталя добрался…
— Не должен он был снимать знаки различия. За это судить могут.