Выбрать главу

Потому-то я и решил оторваться от своей мягкой подушки задолго до того, как должен был заехать Тарков.

И тут же выплыло из глубин памяти воспоминание. Эта подушечка… Единственное, что осталось мне от матери. Вот я вижу, как она, чуточку сгорбленная, сидит и щиплет набрякшими пальцами гусиные перья, перышко за перышком, пока не заполняется наперник, подушку она даст потом мне, своему младшему, что покидает родной деревенский дом на Криворожье, где степь, как небо, без конца и края, и отправляется искать свое счастье в далекой, незнакомой Москве. Очень много осколков пришлось бы вытащить из памяти, чтобы снились благодатные рассветы в криворожской степи, когда я просыпался рано-рано и всякий раз наталкивался на чудо: над кузней, похожей на заросший мхом гриб, встает солнце, лучи его легонько касаются умытых росой трав, и они тут же начинают сверкать и переливаться всеми цветами радуги. Если б можно было вернуть из той поры хотя бы один час! Но не те радужные краски возникают во сне. Каждую ночь возвращается октябрь сорок первого. Каждую ночь. Каждый час. А бывает, что и минуту.

У Таркова, хотя он и за рулем, мысли тоже, видно, где-то далеко: на лбу собрались пучком морщины, взгляд отсутствующий. Будучи курсантом, я знал его лишь издали, и только шесть лет назад мы вновь встретились и сразу подружились. Тарков высок, широкоплеч; он из тех людей, что всегда пребывают в хорошем расположении духа, с ним приятно коротать время. Добродушнее человека редко встретишь. Видимо, сам он живет по правилу, которое любит повторять: «Никогда не порть настроение ни себе, ни другим».

Крепко держа в руках баранку и слегка покачиваясь, он рассказывает:

— Галина пристает ко мне (Галина — его жена), говорит: «Поймешь ты, наконец, что сердце нельзя перегружать? Ведь оно не выносит, когда все принимают близко…» Что мне ей ответить? Молчу. А этого она терпеть не может. Вчера, когда мы с тобой договорились, заявила: «Тарков, — это у нее такая привычка: если недовольна мною, величает по фамилии, — никуда ты, Тарков, не поедешь! Сейчас же позвони этому своему другу и напомни, что вы вооружены не патронами, а нитроглицериновыми таблетками. Пусть лучше дети наши почаще туда ездят. Им-то как раз не мешало бы время от времени напоминать, какую войну мы пережили». И опять я ей ничего не ответил. Зачем портить и ей, и себе настроение? Ведь знала прекрасно, что все равно поеду. Да и не могу не поехать, потому что кто, кроме нас, расскажет все мальчишкам и девчонкам, что соберутся сегодня у братской могилы? Кто, кроме нас, оставшихся в живых…

Ехать приходится очень осторожно. Ветер почти утих, а гололед усилился: нажмешь на тормоз — и машину сразу заносит в сторону. На мосту через Москву-реку происшествие: две легковые машины почесали друг другу бока. Беды особой не случилось, местами только отскочила краска, но и нам пришлось остановиться. Кончилось тем, что орудовец отобрал у обоих водителей права.

Снова заговорил Тарков, когда мы были уже по ту сторону моста, на улице Осипенко.

— Видишь вон тот дом? — показывает он на громоздкое трехэтажное здание. — Никогда там не бывал? А мне приходилось. Там располагался штаб Московского военного округа. Именно оттуда мы и получили приказ выступить на Малоярославец. Читал мемуары генерала Телегина?

Я молчу: и на мгновение не хочется отвлекать Таркова от ветрового стекла — мы едем сейчас через тесную и многолюдную московскую площадь. Да, книгу «Не отдали Москвы», которую имел в виду Борис, я читал. Пожалуй, ни одна другая книга так не растревожила меня, а больше всего — те страницы, где описывались обстоятельства, которые вынудили генерала, а тогда дивизионного комиссара, Телегина принять 5 октября сорок первого года решение о том, чтобы подольские училища спешно, по боевой тревоге, выступили на передовую. Ведь если б не эти обстоятельства, и моя военная судьба сложилась бы совсем иначе…

Машина выехала на широкое подмосковное шоссе, и Тарков, не дождавшись моего ответа, продолжал:

— Понимаешь, генерал Телегин установил очень важный исторический факт: действительную дату первого острого кризиса на подступах к Москве.

Разумеется, понимаю. Знаю это. В литературе об Отечественной войне долгое время не упоминалось о том, что первая непосредственно угрожавшая Москве опасность возникла 5 октября 1941 года. Может, забылось со временем, а может, сыграла роль традиционная концепция, но так или иначе, когда к печати готовился второй том «Истории Великой Отечественной войны», генерал-лейтенант Телегин обратил на это внимание редакторов. Сомневались, вправе ли он оспаривать общепринятую точку зрения. Тогда Константин Федорович сказал, что в октябре сорок первого года он, как член Военного Совета Московского военного округа, записал все события, имеющие отношение к обороне столицы, в специальном журнале. Этот журнал находится в Подольске, в Центральном архиве Министерства обороны. «Перелистайте его, и все станет ясно».