Глаза фашиста горят злобой и страхом. Так, наверно, глядит попавший в капкан волк, когда вокруг стоят люди. Он говорил, что по-русски не понимает, но когда Якимович рассказывал, как его захватили, все время кивал: да, мол, все было точно так, — и даже похвалил:
— Ваши юнкера, господин обер-лейтенант, действовали быстро и смело.
Ему только не понравилось, что Юра назвал его эсэсовцем. Лицо его снова стало беспокойным, подобострастным. «Айн зольдат», — поправил он. А когда упомянули о фото из Витебска, скривился, словно от зубной боли. Понял он и то, что сказали о вещмешке. Вот такой, как этот, убил сегодня Юренева, Елисеева, Бокова.
Если вы спросите у меня, когда кончился день и наступила ночь, я вряд ли смогу ответить. Это было… Кто его знает, когда это было! И все же попытаюсь припомнить, распутать клубок. В полночь мы, навьюченные «колючками», крадучись пробирались к дороге. Она была пуста, — да, дорога вымерла из-за простых кусков железа… Тьма стояла кромешная, такая, что и ворон ворону мог глаза выклевать. А потом — потом сплошь бой, и день смешался с ночью.
Вдруг вижу: чуть ли не той самой дорогой, которой я нес утром взводу картошку, идут сюда двое. Идут спокойно, как ни в чем не бывало. Ну и всыплет же им Ивашин! Кто же это? Оказывается, красноармеец из евстигнеевской группы ведет пленного гитлеровца. Видимо, не хватило терпения идти более надежным, но более длинным путем или подождать, пока стемнеет. Что ж, понять его можно: сегодня они, маленькая горсточка красноармейцев, выиграли страшно тяжелый бой, вот и захотелось немного похвастаться, продемонстрировать свое геройство.
Только они прошли, к небу взметнулся гигантский земляной столб. И грохот, грохот — будто стволы всех пушек фронта на нас сюда нацелены.
Поле окутано пороховым дымом, свист снарядов и мин слился в сплошной вой. Что это? Психическая атака, напоминающая о том, что нас ждет завтра? Или еще раньше, чем развеется дым, прямо перед нами вырастут немецкие автоматчики и у нас не будет даже пяти секунд, чтоб перезарядить винтовку? Все может быть, но одно мы знаем точно: у нас достанет ненависти и сил воткнуть в фашистов штыки, а если стрелять, то до последней обоймы, в которой всего пять патронов — четыре для фашистов и один, последний, для себя.
Вокруг еще яростно гремело и сверкало, но уже можно было сосчитать: один взрыв… второй… шестой. То сильнее, то слабее… Молнии, извиваясь, прорезали небо, гуще, плотнее стал сноп трассирующих пуль. Немецкая пехота, видимо, решила отойти от долины на ночлег в занятые ею деревни, а мы посылали пули ей вслед.
Мы выстояли еще один день.
От белого снежного одеяла, покрывающего поле, не осталось и следа. Земля, которая утром покоилась в белой, непорочной чистоте, сейчас лежала израненная, дымящаяся, и, как все, что выстрадано кровью, нам еще дороже стал каждый ее клочок. Сейчас мы навечно опустим в ее прохладную глубину погибших курсантов, и в памяти, как клятва, всплывут слова: «Так же, как солнце никогда не заходит на востоке, так и здесь, на нашей земле, никогда не будут властвовать те, кто пришел с запада нас уничтожить».
ТИШИНА НА ПОЛЕ БОЯ
Бой затихал, но не прекращался. Казалось, обе стороны не столько заинтересованы в исходе боя, сколько заняты одним — не дать друг другу отдохнуть, лишить удовольствия, повалившись на холодную, влажную землю, пусть на мгновение, но забыть обо всем на свете.
Неожиданно снова загремела артиллерийская канонада, словно перед наступлением, но так же внезапно и резко оборвалась.
Понемногу замолкли все голоса боя. Стало тихо, совсем тихо.
Тишина на поле боя! Тишина, которая приходит вместе с мраком ночи и будет длиться, быть может, до зари.
А в глубине этой желанной тишины ухо начинает улавливать новые звуки. Дрозды решили продолжить прерванный рябиновый пир. С сухим шуршанием осыпается песок с бруствера в окоп. Кто-то едва слышно произносит: «Пи-и-ить…» С опушки леса, что в какой-нибудь сотне метров отсюда, доносится мирное: «Пошла, дура, пошла…» Сердце сжимается в груди. Так хочется думать, что никакой войны нет, — ведь вот же бредет не спеша по тропинке из леса в деревню старик и, подгоняя корову, так спокойно приговаривает: «Пошла, дура, пошла…»