Пименов не сомневался, что полицай от Колиного удара не оправится. А если да? Оставаться в этом лагере опасно. Необходимо во что бы то ни стало выбраться отсюда, и это, кажется, возможно: здесь, по рассказам, каждый день формируются колонны, отправляемые на запад.
Решили, что я за баландой становиться не буду, к утру переберусь в угол, где лежат больные дизентерией, и не высуну голову из-под шинели, пока друзья не окликнут меня по имени.
Вернулся Сергеев, на его плечах чья-то старая шинель, в руке пилотка.
— Эту шинель, — заявил он, — на новую не променяю. Она, правда, не без изъянов: правый рукав держится на честном слове, левая пола прожжена, да дырка невелика — с человеческую голову…
Пилотку он получил в обмен на свой котелок, а за шинель расплатился двумя сигаретами.
— Где же ты, Коля, достал сигареты?
Сергеев шепотом поделился с нами величайшим секретом: у него есть еще восемь сигарет. Они понадобятся для того, чтобы нас приняли в отправляемую отсюда колонну. Хуже обстоит дело с сапогами. А ведь если до утра я не раздобуду обуви, нам придется задержаться здесь.
Прижавшись друг к другу, мы наконец уснули. Сон мой был неспокоен, ныли ноги. Сергеев часто просыпался и жаловался:
— Дышать нечем…
Федя безмятежно храпел — сначала тихо, затем все громче, с присвистом, на мгновение затихал, потом заводил снова.
…Найти свободное место в углу, где лежали дизентерийные, было невозможно. Вплотную к стене, скрючившись, лежал кто-то закутанный в невообразимое тряпье. Николай несколько раз подходил к нему, слегка прикасался, толкал — тот не подавал признаков жизни. Тогда Сергеев решительно поднял его руку и резко отпустил — она плетью упала вниз.
— Этот отмучился, — проговорил Сергеев.
Прикрыв его лежавшей рядом шинелью, мы заслонили Николая, который, наклонившись, стал стягивать с трупа сапоги. Левый сапог сполз легко, правый же никак не поддавался. Тогда Коля стал на колено и, взявшись за сапог, рванул его к себе.
И вдруг труп заговорил:
— Чего тянешь? Грабишь, да?
Николай отскочил, а тот закричал:
— Душегуб! Душегуб!
Поднялся шум. Даже Николай растерялся.
— Теперь, — уверял он, — нас будут бить, сопротивляться опасно, хуже будет.
И правда, на нас двинулось несколько человек.
— Кто тут мародерничал? Кто? — раздались голоса, — Бей их, бей, паразитов!
Я видел: Коля, несмотря на свое же предупреждение, ответит в случае чего ударом на удар. Против него стоял невысокий, но крепкий, кряжистый парень.
— Как ты смел? — Он занес кулак.
Я бросился вперед и стал между ними.
— Сперва выслушайте! — крикнул я.
Раздались голоса:
— Бей, бей того, большого!
— Не он, я виноват, меня и бейте!
Так уж, видно, всегда бывает: раз человек сам заявляет о своей виновности, всем интересно знать, в чем же она заключается. Вокруг нас все больше и больше народу, нас окружают возбужденные, озлобленные, любопытные лица. Мы с Пименовым объясняем, перебивая друг друга:
— Мы считали, что он помер…
— А наш товарищ босой, совершенно босой, — показывает Федя на меня. — Не дать же погибать другу.
— И впрямь босой, — подтвердил тот, что наступал на Сергеева. Он снова накинул шинель на «воскресшего» и двинулся вместе с нами осматривать больных. Он сам стащил сапоги с ног одного умершего и, пристально глядя на меня умными, понимающими глазами, вручил их мне:
— На, и впредь не теряй.
ОДИН ДЕНЬ НА ВОЛЕ
И опять мы в пути. Дует порывистый ветер, низко плывут тяжелые хмурые облака, поливая нас мелким, унылым дождиком пополам со снегом. Только однажды проглянуло солнце, огненно-красное, словно перед бурей, и тотчас исчезло, затянутое грязно-бурой пеленой.
Нигде, кажется, война не оставила таких тяжелых следов, как вдоль больших дорог. Изрытая окопами, искрошенная снарядами, изъязвленная бесчисленным множеством воронок, вся израненная, лежала родная земля. Сколько сил понадобится, чтобы поднять из пепла и щебня разрушенные города, сожженные деревни, чтобы снова задышало, вернулось к жизни все, на чем теперь лежит печать гибели и уничтожения!
Идем уже третий день. Единственное наше питание — мороженая свекла, подбираемая в поле. Одежда намокла и тяжелым грузом оттягивает плечи, с шинелей падают на землю мутные капли. Понурив головы, плетемся из последних сил.
Возле железной дороги, которую нам предстояло пересечь, мы остановились в ожидании, пока подтянется конец колонны. Из ближней деревни к нам бежали дети и женщины со свертками в руках, горшками, крынками, лукошками, узелками.