— Кто тут ивантеевский? Нет ли кого из Ивантеевки? — кричала одна.
Женщины совали конвоирам крынки с молоком, только бы они не мешали передать пленным хоть кое-что — кому вареную картошинку, кому немного каши, щепотку соли, был и счастливец, которому досталось крутое яйцо.
Пожилая женщина в потертом мужском полушубке, опершись на шлагбаум, глядела на гитлеровца, пившего молоко, и говорила вроде безразличным голосом:
— Звери, что вы творите на нашей земле? Говорят, что наши, помоги им господь, уже гонят вас назад…
Вытирая усы, конвоир улыбался.
— Хорошо, матка, очень хорошо, — сказал он довольно и, возвратив крынку, стал разгонять собравшуюся вокруг пленных толпу…
Я шагал, опираясь на палку.
О том, куда нас ведут, высказываются самые разнообразные предположения. Напоследок распространились слухи, что идем в Оршу, откуда нас поездом увезут в Германию.
Недалеко от нас шел пожилой конвоир. Нижняя губа его уныло отвисла, автомат болтался на шее, полы маскировочного халата то и дело прихватывало зубчатым колесом велосипеда, который он толкал правой рукой. Улучив минуту, Пименов обратился к нему по-немецки:
— Куда вы нас ведете?
— Нах Дойчланд, — ответил он. — Ого, да ты знаешь немецкий? Это хорошо, очень хорошо. Когда приедете в Германию, они, — он показал рукой на нас, — будут работать, тяжело работать, а ты будешь переводчиком. Наш фельдфебель утверждает, что вскоре наступит время, когда людей, не говорящих по-немецки, и людьми-то считать не будут.
Он передал Феде свой велосипед, а сам, рукой прикрыв от ветра огонек зажигалки, закурил длинную толстую сигару. Кто-то из колонны крикнул Пименову:
— Спроси его, прощупай, что он знает про Москву.
— Как только Москве будет капут, — ответил конвоир, — сразу будет и войне капут. Тогда и я вернусь домой, возьму нескольких пленных, они будут работать, а я смогу отдохнуть на старости лет.
Но, заслышав треск мотоцикла, на котором фельдфебель объезжал колонну, он схватил свой велосипед и оттолкнул Федю. И все же для гитлеровской армии того времени это был необычный солдат: огрызок сигары он не бросил на землю, не растоптал, как другие, сапогом, а отдал Пименову. Федя передал окурок Николаю, тот, с наслаждением затянувшись, так опьянел от дыма, что, не подхвати я его, несомненно, свалился бы. У него еще долго кружилась голова, и мы с Федей вели его под руки.
Во второй половине дня мы поравнялись с моторизованной воинской частью, растянувшейся вдоль дороги. При нашем приближении оттуда раздались выстрелы. Пленные бросились прочь от дороги.
На обочине стояли эсэсовцы и били проходящих палками, камнями, стреляли из винтовок, автоматов. Мы с Пименовым слышали, как они уверяли фельдфебеля, что справа ровное поле и никому не удастся убежать. Много ли им нужно, расстреляют человек сто — двести, и хватит.
Самое опасное место мы миновали благополучно. Я предложил своим товарищам:
— Если снова начнется суматоха, побежим влево, в кусты, махнем через поле в лес. Смотрите, до него совсем близко.
Пименов сразу согласился, а Николай ответил неуверенно:
— Посмотрим…
Мы с Федей выбросили из кармана щепки, собранные за день, потуже затянули веревки, которыми были подпоясаны. Все чаще и чаще слышатся выстрелы, а вот, поливая дорогу огнем, застрочил пулемет. Я бросился влево, меня обогнал Пименов. Обернувшись, я увидел бежавшего вслед за нами Николая, а через минуту услышал за собой его тяжелое дыхание.
Все произошло так, как я и предполагал, — слева оказался крутой склон, и нас не заметили.
Внизу, в ложбине, мы перевели дыхание. Легли на землю и прислушались — стрельба прекратилась. Николай предложил немедленно пробираться в лес, Пименов считал, что надо подождать, пока стемнеет. Я склонился на сторону Сергеева, но не было сил бежать. Когда мы оглянулись, то заметили, что не одни здесь — метрах в ста от нас лежала, затаившись, еще одна группа, а кроме того, сюда шли, едва передвигая ноги и почти не пригибаясь, двое пленных. Если их заметят, мы все пропали.
Теперь уже ясно, что идти немедленно в лес рискованно — нас слишком много. Незаметно нам не пройти, обнаружат.
Один из соседней группы пополз к нам. Вот он перестал двигаться, прижался к земле и, не поднимая головы, а только скосив глаза в нашу сторону, спросил:
— Сколько вас?
Федя сделал ему знак рукой, чтобы он приблизился. Лицо этого человека обросло густой щетиной, трудно понять, сколько ему лет. Но глаза у него молодые, карие, лоб высокий. Он подполз ближе.