Сначала он сопротивлялся, брыкался, кусался, его ноздри раздувались, из них бил густой пар. Он молил охотников, проклинал их, но все впустую — их нельзя было пронять никакими словами, тем более лошадиными.
Много горя хлебнул пони, пока попал в зоопарк. Тут ему отвели отдельный уголок, кормили самыми лучшими лошадиными лакомствами, чистили, мыли. Дети и взрослые стояли часами возле него, любовались горделивой шеей, белой звездочкой на лбу. Домашние животные ему завидовали, дикие злились и скрежетали зубами, но пони ничего не замечал, он смотрел отсутствующим взглядом куда-то вдаль, где, наверное, виделся ему родной лес.
Ему надели белый ремень на шею, повесили много позолоченных бубенцов, впрягли в ярко раскрашенную двухколесную тележку. Никто не смел не то что ударить, но и голос на него повысить. А он все покачивал головой, и бубенчики звенели. Дети думали, что это пони их развлекает, на самом же деле он вызванивал одно только слово: «Убегу! Убегу! Убегу!»
И он убежал. Однажды забыли запереть клетку, и пони исчез. На его место поставили другую лошадку. Но дети требовали: «Мы хотим нашу, с белой звездочкой на лбу».
Поди объясни им, несмышленышам, что в плену для пони жизнь не в жизнь.
Дядя Ваня замолчал. Кто-то обратился к Кузьме:
— Ну что, Кузьма, скажешь? Пони-то сбежал…
— Так на то у него четыре ноги…
— А у тебя на то голова на плечах…
На столе догорала коптилка, отбрасывая тусклую полоску света. В печурке давно погас огонь. На куске фанеры, которым забито окно, появилась изморозь. Резкие порывы ветра долетали сюда, в палату. Из дальнего угла коридора послышалась знакомая мелодия — кто-то на разбитом рояле играл «Священную войну». Нам хорошо знакомы слова этой боевой, суровой песни, они тревожат и зажигают сердца. Слушаю и гляжу на Алвардяна, у него в глазах загорается огонь, погасить который сможет только смерть.
«МОГИЛЕВСКИЙ»
В нашей палате почти все способные двигаться, слушать и говорить проявляли огромный интерес к географии. О чужих, о дальних краях разговоров не было, любознательность пробуждалась с необычайной силой лишь тогда, когда речь заходила о Белоруссии, о белорусских лесах и особенно о лесах Могилевской области. Жаль, что очень мало было таких, кто мог бы сообщить нам об этом крае что-нибудь имеющее практическую ценность.
Дядя Ваня хорошо знал Полесье, край густых и дремучих лесов, многочисленных рек и речушек, непроходимых болот и трясин. О белорусском заповеднике, где ему доводилось бывать, о Беловежской пуще, подробно рассказывал Тихон Терехов, санитар соседней палаты, человек лет пятидесяти. В его глазах частенько вспыхивал мальчишеский задор, и тогда совсем невозможно было определить его подлинный возраст.
Слушая их, каждый из нас старался запомнить самое важное — то, что могло пригодиться в будущем. Могилев был одним из крупных промышленных центров Белоруссии со значительным рабочим населением, и мы не могли себе представить, что между городом и лагерем нет связи.
Алвардян спросил у Зоринкина:
— Доктор, как вы думаете, выкарабкаюсь я?
Александр Иванович развел руками:
— Что мне вам сказать? У вас остеомиелит грудной клетки. Сами понимаете, будь другие условия…
— Спасибо, — поблагодарил Алвардян, — впервые вы говорите со мной как мужчина с мужчиной.
Было заметно, что и сам доктор плох: темные круги под запавшими глазами, мертвенно бледные губы… Он обратился ко мне:
— А с вами что делать? Долго держать вас тут не могу, а выписать — погибнете.
— Очень благодарен вам, доктор, за все, что вы сделали для меня, а дальше… поступайте, как сможете.
Доктор мягко пожал мне и Алвардяну руки и, уже уходя, произнес:
— Глупые мальчишки, за что вы меня благодарите? Доброй вам ночи, мальчишки…
— Доброй вам ночи, доктор…
Назавтра — что случилось? — мы не узнали Зоринкина. Он был гладко выбрит, халат выстиран, к гимнастерке подшит белоснежный подворотничок, сапоги — их уже давно пора бы сменить — начищены до блеска, волосы тщательно зачесаны. Он даже пошутил с Кузей.
Подойдя к нашим койкам, доктор сказал:
— Вчерашний разговор забыть! В наших условиях врач обязан уметь все. Его, — показал он на Алвардяна, — сразу же после обхода отвести в перевязочную, а этому, — доктор, глядя на Глеба, кивнул в мою сторону, — помогите спуститься на первый этаж — от того, как он проделает это «путешествие», зависит многое.
Вам, конечно, случалось видеть опрокинувшегося на спину жучка, наблюдать, как он беспомощно барахтается, дрыгает ножками… Уверяю вас, я был в ту пору не менее беспомощен. Жучку в конечном счете удается обычно самому встать на ноги. А мне даже с помощью Глеба спуститься на первый этаж с первого раза так и не удалось.