Кругом все снова было тихо, но в моих ушах еще звучал умоляющий голос: «Мамэ…» Я переходил от одного больного к другому, и мне снова и снова чудился страдальческий зов, теперь уже звучавший жалобным упреком: «Мамэ, зачем ты родила меня на свет?»
На койках лежали десятки больных, больше похожих на скелетов, чем на живых людей, — у одного сильный жар, другой без сознания, у третьего предсмертные судороги… Кто же, кто из них говорил на языке моей матери? В этом лагере были уничтожены даже те, кто хоть чем-нибудь напоминал еврея.
Стой! Кажется, знаю. Это, должно быть, тот, на самой крайней койке, его фамилия Мясников. Он в бреду уже вторые сутки, у него сыпной тиф, дизентерия и, кажется, гангрена левой ноги, но умрет он от голода; «дистрофия» — напишет Степа в верхнем левом углу его карточки.
Я сел на койку, взял его за руку, вытер покрытое потом лицо и спросил:
— Мясников, дать тебе пить?
Он повернулся ко мне, застонал.
Я приподнял его голову и прошептал на ухо несколько слов по-еврейски.
Он вздрогнул и разрыдался.
К утру он умер.
В палате стоял невыносимый холод, воду в ведре затянуло ледяной коркой. В эту ночь кроме Мясникова умерло еще пять человек. Мы их сняли с коек и сложили рядом на полу.
Петр Петрович добился разрешения спилить елку, росшую на территории лагеря. Пила была ржавая, туго шла и пронзительно визжала, два-три раза проведешь ею и остановишься передохнуть — нет сил. На затвердевший снег посыпались желтые опилки, в морозном воздухе запахло свежей хвоей, смолой. Тимченко, который без нужды не обломал бы и веточки на дереве, сказал:
— Ели весь свой век растут, до самой смерти.
Мы позвали на помощь Глеба и Кузьму, хотя знали, что Губарев будет недоволен — придется выделить немного топлива второй палате, а это в его расчеты не входило.
КОМЕНДАНТ РАЗВЛЕКАЕТСЯ
Мы с Тереховым однажды видели, как развлекается Шульц — комендант лагеря. Утром, едва рассвело, мы отправились наломать сосновых веток для хвойного напитка и увидели, как в направлении кухни прошел старик в новой офицерской шинели. Я успел рассмотреть его морщинистое, похожее на печеное яблоко лицо с низким лбом и крупным носом. Он слегка прихрамывал на левую ногу, не теряя, однако, при этом военной выправки. За плечом у него висело охотничье ружье, на боку ягдташ. На некотором расстоянии за ним следовал толстый немец с багровым лицом и шеей циркового борца, еще дальше шагал высокий и прямой, точно жердь, полицай, на нем тоже висела охотничья сумка, а в правой руке был длинный хлыст.
Я почуял недоброе и предложил убраться отсюда поскорее. Но Тихон возразил:
— Этот старик — комендант лагеря, а последний — начальник полиции Тимченко. Надо посмотреть, что их принесло сюда.
Недалеко от амбара, где хранился замерзший картофель, фашисты остановились. Шульц расстегнул свою сумку и рассыпал по снегу пшено, овес, горох, таким же образом опорожнил сумку Тимченко — в ней оказались хлебные крошки. Затем они спрятались за амбар.
В воздухе появилась ворона и стала кружить, опускаясь все ниже и ниже. Вот она, блестя черным оперением, не складывая крыльев, осторожно озираясь по сторонам, пошла по снегу, готовая в любую минуту снова взлететь. Приблизилась к разбросанной пище, клюнула, оглянулась и стала клевать все быстрее и быстрее.
Кар! Кар!
На ее призывный крик сразу слетелись десятки птиц.
Мы с Тихоном стояли, укрывшись за стеной второго амбара. Гитлеровцы нам не были видны, и я ждал — вот-вот раздастся выстрел. Но Тихон знал, когда Шульц выстрелит.
— Смотри!
Я посмотрел туда, куда показывал Тихон, и увидел направлявшуюся к кухне колонну. Медленно, шатаясь от слабости, спотыкаясь и скользя, в полном молчании двигались люди. Звяканье котелков в утренней тишине казалось погребальным звоном. Кто-то упал и остался лежать на снегу.
Кар! Кар! — вспугнутые птицы взмыли ввысь.
Один из пленных, крадучись, двинулся туда, где только что чернело воронье. Он оглянулся на конвоиров, сопровождавших колонну, но те делали вид, что ничего не замечают. Теперь уже ничто не могло его удержать — он побежал, припадая к земле, хватал замерзшими пальцами крошки хлеба, зерна и вместе с комьями грязного снега заталкивал в рот.
Через несколько минут уже не меньше десяти человек собирали крошки на снегу.
Кар! Кар! — предостерегающе надрывались вороны.
Но их предостережение было напрасным — люди знали об этой ловушке коменданта, но они также знали, что он не всегда стреляет… Кто знает, быть может, и на этот раз…